Ал. Азаров - Приключения-1971. Сборник приключенческих повестей и рассказов

Саша вынула браунинг. Она была почти спокойна. Подошла к узкому оконцу и выстрелила дважды, давая сигнал товарищам.

Дверь кельи настоятельницы распахнулась. Саша загородила дорогу.

— Назад!

Настоятельница в ужасе попятилась. У окна стоял Сергей, он смотрел на свою недавнюю попутчицу.

Сейчас для него тоже все объединялось в одно целое: слова Саши, встреча с чекистами, ее прикосновение к руке Николая. И та девушка в кожанке, что стояла тогда на пороге конспиративной квартиры...

Он рванулся к письменному столу. Саша вскинула браунинг.

— Стой!

Не спуская с «Сида» глаз, подошла к столу. Левой рукой нащупала пресс-папье. Сорвала один тонкий слой промокательной бумаги, второй. Казалось, не будет конца этим тонким, полупрозрачным листкам. Господи! Скорей бы здесь оказался Николай!

Наконец пальцы нащупали то, что искали: сложенный в несколько раз лист плотной бумаги, под ним еще один, еще...

Саша не успела заметить, когда в руке Сергея оказался наган. Боже мой, какая ненависть была в его глазах...

Саша успела выстрелить первой.

— Серж! — отчаянно закричала настоятельница.

Саша бросилась к выходу. В дверях столкнулась с пожилой монахиней, отшвырнула ее в сторону.

Уже в коридоре она увидела бегущих навстречу монахинь. Саша вскинула руку с браунингом:

— Дорогу!

Монахини расступились. Но тут же что-то тяжелое ударило сзади по голове. Саша пошатнулась, схватилась за подоконник.

В узкое оконце было видно, как через двор бежали на выстрелы чекисты. Впереди Николай... Они были уже совсем близко.

Второй раз Сашу ударили у самой лестницы. Она упала. Знакомая боль пронизала тело. Только сейчас она была во сто раз страшней, нестерпимей...

Браунинг выпал из руки — грохнул выстрел. Саша заставила себя подняться, проползти вперед.

Живой воющий клубок катился вниз по ступеням каменной лестницы. Сашу душили, рвали волосы, раздирали ногтями лицо...

Чекисты отбили тело Саши у озверевших монахинь в тесном закутке на крутом повороте узкой каменной лестницы

Николай стоял на коленях. Он потерял пенсне и, как слепой, ощупывал ее лицо.

Подошел матрос. Осторожно разжал руку Саши. Вынул исписанные бисерным почерком смятые листы плотной бумаги...

Сашу хоронили ветреным осенним днем. Лицо Николая было мокро от дождя и слез. Говорил член Коллегии ВЧК, сухой, бритоголовый, с темными кругами бессонницы вокруг глаз:

— Нет с нами Саши Никитиной... Но как ни тяжело оплакивать эту потерю, теперь не время поддаваться чувствительности, когда враг ежеминутно ловит момент взять нас за горло. На это злодейское убийство мы можем ответить только одним — еще более сильным ударом против контрреволюционной буржуазии. И мы поднимем еще выше знамя борьбы во имя светлого будущего трудящихся всего мира.

Старуха напоминала деда-мороза — розовощекого, с мясистым носом, паточным взглядом голубоватых глаз, над которыми бугрились седые кустистые брови. Даже усы у старухи были. Разумеется, не столь роскошные, как у деда, но вполне заметные, рыжеватые. Они свисали над губами, точно короткие сосульки, прихваченные улыбчатым солнцем. Не хватало лишь бороды, но ее можно было сладить из ваты. И она запросто легла бы на крупный, округлый подбородок.

Кравца забавляло такое несезонное сходство. Потому что на дворе шебуршила первыми опавшими листьями осень. Горы еще прихорашивались яркой желтизной и видом своим не вызывали тоски. И небо смотрелось над ними просторное, прозрачное и лукавое в синеве, точно детская хитрость.

Безбородый дед-мороз, задержанный на Лабинском рынке, с мешком, в темно-буром шушуне, казался пришедшим из потрепанной книжки рождественских сказок, которыми он, Кравец, зачитывался в детстве. Между тем телеграмма начальника ОГПУ Северо-Кавказского края, поступившая из Ростова, была предельно ясна и реальна:

«На территории края — Армавир, Курганная, Лабинск, Гойтх, Туапсе — имело место обращение фальшивых денежных знаков достоинством в три червонца. Номер фальшивого знака АА 1870015. Всем уполномоченным ГПУ края приказываю принять меры для задержания и обезвреживания преступников. 24 сентября 1928 года».

Допрос вел Чалый, помощник Кравца, переведенный сюда неделю назад из Таганрога. По годам Чалый старше Кравца. Ему тридцать пять. Высокий. Потрепанный внешне, как этот телефон, на который время от времени посматривает Кравец, дожидаясь звонка чрезвычайной важности. Правда, не служебной, а личной. Но для человека, если он сильно ждет, это все равно.

Старуха, точно изваяние, восседала на табурете посреди комнаты, которую никак нельзя было назвать кабинетом, хотя на самом деле это был кабинет уполномоченного ГПУ Дмитрия Кравца. Единственная кабинетная вещь — маленький коричневый сейф — стояла на полу за сундуком и не лезла в глаза, как это делали пузатая печь с двумя чугунными конфорками, обыкновенный обеденный стол, покрытый клеенкой, да четыре табурета, сколоченные добротно и неискусно.

Чалый ходил вокруг старухи артистично и опасливо, точно дрессировщик на арене цирка, иногда посматривал в сторону Кравца с деликатной улыбкой, будто ожидая от него аплодисментов.

— Ты, мать, не финти, — говорил Чалый. — Закрой глаза. Представь, что я батюшка. И выкладывай как на духу. Где взяла тридцатку?

— Как же я представлю, — без злобы, но деловито говорила старуха. — Рожа-то у тебя лихоимская. Пужаться я тебя пужаюсь. А представить в церковном виде не могу.

— А ты поднатужься. Пофантазируй, — уговаривал Чалый. — Может, что и получится.

Нет. С Чалым Кравцу не сработаться. Возможно, помощник человек и опытный, но он еще и позер, и на язык несдержанный. Кравец не уважает таких людей. И придерживается мнения, что помощники — не родители и не соседи. Их-то выбирать можно.

Кравец смотрит на старуху и говорит:

— Фантазию побоку. Это не каждому дано.

Чалый за спиной старухи. Продолговатое лицо его округлилось в гримасе: дескать, не надо вмешиваться, все на мази. Но Кравец сделал вид, что не понял или не заметил неудовольствия помощника. Поглаживая трубку телефона, готовый снять ее каждую секунду, он спросил старуху:

— Объясните нам самыми простыми словами, как попали к вам эти тридцать рублей.

— Сынок, я уже говорила. Не воровка я. Мне семьдесят три года, но за всю жизнь я никогда не брала чужого, В Трутной вам подтвердит любой станичник.

— Охотно верю, мамаша. Однако вы не отвечаете на мой вопрос.

— У меня, сынок, уже язык отсох объяснять вот этому начальнику, — она важно указала перстом на Чалого, — как что было...