Сергей Наумов - Время талых снегов

В посеревшем небе нарождались звезды.

Туесок пах кедрачом, молодой смолкой. Так когда-то пахли руки матери. Демушкин не знал, пойдут ли в рост оставленные им семена, но ему хотелось не исчезнуть бесследно на такой большой и такой маленькой планете.

Все в Демушкине кипело от предчувствия чего-то страшного и неотвратимого. Огромное возбуждение сжигало его. Голос, который Алексей слышал в себе, смешивался с шорохом ползущих парашютистов, треском автоматов, который был таким сильным, как биение его сердца.

Косые человеческие тени, словно огромные римские цифры, переплелись и надвинулась на гребень.

Алексей лег на живот, не снимая лыж, разбросав ноги в стороны, и осторожно выглянул из укрытия. Немцев теперь было четверо. И шли они медленно и все так же полукольцом.

Как ни всматривался Демушкин в сутемь долины, пятого парашютиста он не обнаружил.

Он выстрелил, когда немцы подошли совсем близко. Фашисты залегли и открыли огонь из автоматов, осыпая скалу, за которой укрылся пограничник, градом пуль.

Алексей покинул укрытие и пополз вдоль каменного козырька влево, туда, где кончалась гряда.

Он долго выцеливал оттуда ближнего от себя немца и радостно вскрикнул, когда, прошитый пулей, тот вскинулся на снегу и остался лежать неподвижным расплывчатым пятном.

Теперь уже не таясь, Демушкин встал на колено и посылал пулю за пулей в ненавистные распластанные фигуры. Он стрелял на всплеск автоматных вспышек: сгустившаяся темнота не давала прицелиться. Но по тому, как треск автоматов стал реже и одна из пульсирующих огнем точек погасла, Демушкин догадался, что сразил еще одного фашиста.

Внезапно он ощутил боль. Она навалилась на него сразу — острая, нестерпимая, разламывающая голову. Алексей понял, что ранен. Сорвал шапку, торопливо зачерпнул горсть снега, приложил к лицу. Теперь он видел автоматные вспышки сквозь розовую пелену, снег под ним быстро темнел, но Демушкин все еще стоял на колене, выставив левую ногу вперед.

Горячим и острым обожгло спину. «Пятый здесь», — скользнула мысль. Демушкин, преодолевая боль и слабость, тяжело обернулся и вскинул винтовку.

Фашист стоял в десяти шагах и готовился метнуть гранату. Немец успел бросить гранату, но тут же рухнул, сраженный последним выстрелом пограничника.

Взрыв оглушил Алексея, он упал на спину, неловко подвернув ногу. В забытьи ему померещилось, что кто-то прямо из-за гребня швырнул в студенистый мрак пригоршню звезд. Теплые и сырые, они завязли в клейком небосводе, но одна горела ярче всех.

Горы, сколько их помнил Александр Васильевич Горанин, всегда таили в себе холод и неприступность. Давно не появлялись люди на их склонах. Караванные тропы разрушило время, в долинах и на каменистых щеках — моренах — скопился битый острый камень, вынесенный снежными лавинами с вершин. Некогда бурные реки иссякли — ледники в этот год таяли плохо.

Далеко на севере горы выделялись на шафрановом горизонте, зубчатые и резко очерченные, точно приклеенные к небу. На юге они тянулись сплошным высоким хребтом.

Домик лавинной станции, как гнездо огромной птицы, прилепился на склоне одной из вершин. Сверху его надежно прикрывал гигантский каменный козырек.

Покрытые снегом вершины сторожили тишину. Александру Васильевичу Горанину за шестьдесят, но глаза у него зоркие, ноги цепкие, выносливые.

На станции была рация. На ней Александр Васильевич передавал в управление сводки. Он свободно владел ключом, ему даже доставляла удовольствие работа радиста. Тогда он чувствовал себя привязанным к миру, но только на какие-то минуты.

Кончалась осень. Ущелья кутались в ледяные туманы. Звонким стало небо. Александр Васильевич ждал первого снега. Боясь пропустить момент, он не спал по ночам, а если и задремывал, то строго-настрого приказывал своему напарнику Феде следить за погодой.

В снеге видел Александр Васильевич настоящую красоту. Всякий раз, когда он становился на лыжи и, петляя на крутых склонах, скатывался вниз, его возбуждала невероятная голубизна вокруг.

Снег выпал, когда сраженный сном Александр Васильевич постанывал на нарах: у него всегда ломило к непогоде разбитое еще в молодости бедро.

Снег лег на склоны мягко и бесшумно. И утром Александр Васильевич увидел горы другими. Белый сказочный мир расстилался вокруг. В сочетании с тишиной он рождал ощущение нереальности.

— Как на луне, — сказал Федя, вышедший вслед за Александром Васильевичем из домика станции.

— Замерь глубину, — приказал Александр Васильевич и вскинул к глазам бинокль. Ему показалось, что по соседнему гребню кто-то передвигается.

Бинокль приблизил выступы гребня. Там было пусто. «Чертовщина какая-то», — подумал Горанин и протянул бинокль Феде.

— У тебя глаз острее. Посмотри... Люди шли...

Федя долго и внимательно разглядывал в бинокль склоны гребня, но тоже ничего не увидел.

— Показалось...

За хребтом лежала чужая страна. Граница проходила по высокогорному плато. Район этот был недоступен человеку. Иногда над ним пролетали вертолеты пограничников, и на станции наступал праздник. Вертолет обязательно сворачивал к их домику и, покружив над каменным козырьком, сбрасывал чай, газеты и вымпел:

«Привет самому дальнему посту. Махура».

Так начальник ближайшей погранзаставы напоминал Горанину, в прошлом пограничнику, о бдительности и давнем уговоре следить по возможности за нижней тропой.

Александр Васильевич надел лыжи и заскользил вниз. Он хотел посмотреть, занесло ли снегом капкан, поставленный вчера на развилке троп. Он долго разыскивал капкан на узком перекрестке, а когда нашел, увидел, что капкан стоит дужками к обрыву. Все это было странно. Охотники знают: у каждого своя привычка ставить капканы. Горанин всю жизнь ставил их дужками вперед, навстречу зверю. И вчера он не изменил своей привычке. «Может быть, лиса развернула капкан?» — подумал Александр Васильевич, поднимаясь по знакомому склону, где когда-то убил барса.

Всякий раз, пересекая склон, он вспоминал подробности этого поединка. Барс и не думал таиться. Он сразу бросился на Горанина. Первым же выстрелом Александр Васильевич ранил зверя. Но и раненный, тот полз к нему по склону, готовясь к последнему прыжку...

Весь день Александр Васильевич был хмур и раздражителен. Подолгу обшаривал биноклем горы, прощупывал каждый метр и не находил себе места.

— Чего маетесь? — успокаивал его Федя. — Ну, примерещилось. Может, игра теней, в горах живем. За сорок лет никого на этом плато не было. Нико-го. Туда только сверху можно попасть и то не всегда.