Луи Жаколио - Затерянные в океане

Глухое рыдание вырвалось из груди больного, все время бормотавшего про себя слова глубокого горя и отчаяния.

— Как вы полагаете, достаточны ли доказательства, господин прокурор? И укажут ли они с надлежащей ясностью преступника на суде? — спросил Гроляр.

Главный прокурор молча поник головой.

Но так как до сего момента речь шла, главным образом, об одном Альбере, то Жюль Сеген успел вернуть себе свою прежнюю дерзкую самоуверенность и наглость.

— Конечно, роман этот довольно ловко задуман, — сказал он, — жаль только, что он грешит в самом своем замысле. Проступок моего шурина нам был, конечно, известен, так как он сам признался в нем; но по причинам, которые понять нетрудно, мы никому не говорили об этом, и Жюль Прево-Лемер, мужем дочери которого я должен был стать, сам из своего кармана выложил пятьсот тысяч франков, чтобы уплатить по векселю. Его сын лично отправился в банк, чтобы избежать злонамеренных толков мелких служащих» Что же в этом преступного? Мы сами в своей семье покрыли грех одного из нас, вот и все!

При этом главный прокурор не мог удержаться от радостного движения. Таким образом все объяснялось, и незачем было возвращаться к прошлому; чтобы сказать что-нибудь, он обратился к своему дяде с легким полуупреком:

— Почему же вы не предупредили меня об этом раньше?

— Но эти пятьсот тысяч франков… — пробормотал с недоумением больной, — я…

— Разве вы не помните, что вы раньше передали их мне? — поспешно вмешался Жюль Сеген.

— Нет, я, право, не знаю, я не помню, — продолжал нерешительно старик банкир.

Вдруг сильная рука отворила дверь комнаты, и на пороге показался разгневанный человек, который грубо и резко крикнул:

— Осмельтесь только утверждать, что вы дали эти пятьсот тысяч франков!. Так значит, я украл у вас всего только полмиллиона, а ведь я был осужден за похищение миллиона.

Все разом оглянулись на этот голос — это был Эдмон Бартес, а за его спиной стояли капитан Уолтер Дигби, Кванг, Лу и Чанг.

Эдмон Бартес. — Ненависть двух негодяев. — Рассказ Альбера. — Предатель. — Мольбы. — Заслуженное возмездие.

Бомба, влетевшая в окно и разорвавшаяся на глазах этих обуреваемых самыми разнообразными страстями людей, не произвела бы более ошеломляющего действия, чем появление Эдмона Бартеса. Он, осужденный, сосланный каторжник, бежавший с каторги, стоял тут перед ними с высоко поднятой головой и гордым лицом, со сверкающим взглядом и негодующим голосом, вызывая на бой своих обвинителей.

— Господин прокурор, — сказал Гроляр, — если не мои доказательства, то, быть может, слова господина Бартеса убедят вас в истине. Мне кажется, теперь вам должно быть ясно, где искать воров!

Но самоуверенный до предела и решившийся бороться до конца, Жюль Сеген смело заявил:

— Если и было хищение, то, во всяком случае, я здесь ни при чем; мой шурин Альбер один причастен к этому делу!

Но это было уже слишком большой наглостью, превосходившей всякие меры и возмутившей даже самого старика банкира.

— Так говори же! Говори! — воскликнул он, обращаясь к сыну. — Разве ты не слышишь, что тебя обвиняют?!

Мертвенно-бледный, дрожа всем телом, как осиновый лист, Альбер сделал несколько шагов по направлению к своему шурину и смерил его презрительным взглядом, полным невыразимого чувства гадливости.

— Подлый мерзавец! Жалкий мошенник, — крикнул он ему в самое лицо, — да ты во сто раз хуже меня! Если я, в минуту денежных затруднений, совершил подлог, подделав подпись моего отца, то ты украл эти деньги, ты собственноручно запрятал половину суммы под пол в комнате Бартеса! Да, это сделал ты, а не я; я только после узнал об этом!

Эти слова были настоящим откровением для большинства присутствующих. Между тем возбужденный своим собственным гневом и негодованием Альбер продолжал рассказывать подробно все выдающиеся моменты похищения денег.

— О-о, негодяй! Последний из негодяев! — воскликнул Бартес, не будучи в силах сдержать охвативший его порыв бешенства. — Какие казни, какие пытки следовало бы придумать для таких негодяев, как вы! Никакие муки не могут сравниться с тем, что я выстрадал из-за вас!

Взволнованный старик-банкир с трудом поднялся с кресла и сделал несколько шагов вперед.

— Здесь, у меня в доме, — сказал он дрожащим, прерывающимся голосом, — я все еще господин и хозяин… — И обернувшись к зятю и сыну, он взглянул на них и крикнул: — Воры, мошенники, негодяи. Если бы у меня хватило силы, я бы, кажется, раздавил вас, как гадин!

Затем добавил несколько спокойнее, обращаясь к своему племяннику:

— Господин прокурор, у меня похитили миллион франков, как вам известно. Исполните свой долг, как я исполняю свой. Я указываю вам на воров… один из них… мой сын, Альбер Прево-Лемер, другой — мой зять, муж моей дочери — Жюль Сеген.. Пусть их судят, как всяких других воров и мошенников, и пусть правосудие будет беспощадно к ним, чтобы они искупили свой проступок самыми тяжкими карами. Пусть их сошлют на каторгу, как они дали сослать на каторгу совершенного невиновного человека. Мое сердце не знает сожаления к ним…

Главный прокурор встал и серьезным, деловым тоном произнес

— Я принимаю вашу жалобу; завтра же приступят к разбору дела.

Окончательно пришибленные, Альбер и Жюль Сеген молчали. Тогда старик Прево-Лемер встал на колени перед Эдмоном Бартесом и сказал растроганным, полным слез голосом:

— Вы, имя которого было незаслуженно обесчещено; вы, испытавший все муки и страдания, унижения и клевету по вине моих близких, простите меня! Я хотел бы ценой всей моей жизни, ценой самого страшного искупления загладить прошлое, принять на себя все те муки и страдания, какие вынесли вы, искупить мое преступное ослепление.

Ни один мускул на лице Эдмона не дрогнул. Точно окаменевший, беспощадный и безжалостный, стоял он неподвижно, вспоминая свою страшную клятву, данную им в минуты безысходного отчаяния, и ужасная мысль о мщении овладела теперь всем его существом.

Госпожа Прево-Лемер и Стефания, обливаясь слезами, также упали на колени подле больного старика, и все вместе молили, простирая вперед руки:

— Простите! Простите нас!

Нервная судорога пробежала по бледному, окаменелому лицу молодого человека; это было признаком, что чувство человечности снова заговорило в нем. Да, эти две женщины всегда стояли за него — он это знал, но его гордость, вероятно, мешала ему смягчиться и поддаться сочувствию к ним.

В этот момент к нему подошел адмирал Ле Хелло.

— Бартес, — сказал он глубоко взволнованным голосом. — Неужели в вашем сердце не найдется ни капли сожаления?! Месть — это чувство, доступное самым мелким умам, но способность забыть и простить, умение быть великодушным в момент своего торжества — присущи только людям с великой душой, помните это!