Остин Райт - Островитяния. Том первый

Поляна поднималась вверх, и, взобравшись по склону, Дорна обернулась и помахала мне рукой. Я догнал ее и взглянул туда, куда она указывала.

— Отсюда можно было следить за усадьбой, — сказала Дорна. — В те времена деревья росли не так тесно.

Внизу, чуть пониже места, где мы стояли, широко раскинулся сосновый лес; по-над сосняком виднелись холмы, на которых стояла усадьба Дорнов, и самый из них высокий холм с башней.

— Они видели, как горит усадьба, — глухо прозвучал голос Дорны. — И если бы карейны, искавшие их повсюду, подошли слишком близко, они могли бы укрыться за деревьями, закрывая мальчику рот ладонью. Впрочем, они говорят, он почти все время спал.

Так, по частям, знакомился я с историей Дорна лорда Нижнего Доринга, бежавшего во время одного из нападений карейнов сюда вместе с женой, семимесячным сыном и двумя слугами.

Дорна села на траву, а потом, без всяких церемоний, откинулась, заложив руки за голову и вытянув ноги. Стоять при этом было как-то неловко, и я тоже сел, примостившись рядом.

— Это одно из тех мест, куда я иногда прихожу, — задумчиво сказала она. — Дедушка говорит, что я все выдумала и это вряд ли то самое место.

Я глядел на ее запрокинутое лицо; мышцы шеи были расслаблены. Где они, платонические мечты?.. Сейчас мне достаточно было нагнуться и прильнуть, обнять это беззащитное тело.

— Вы слышали их историю? — спросила Дорна.

Я вкратце рассказал все, что мне было известно.

— Он был паршивой овцой в стаде, — начала девушка. — Пожалуй, хуже него не было среди нас с тех пор, как мы спустились в долины. Он бросил всех и хотел спасти собственную усадьбу за счет других, но потерял и ее.

Голос Дорны стал низким, вибрирующим. Резко оттолкнувшись, она села.

— Но он спас последнего Дорна, последнего из нас. Вот что оказалось в нем сильнее всего остального. И род наш продолжился. Его называли себялюбцем, а потом он впал в немилость. Но ему ничего бы не стоило спастись одному, если бы не семимесячный младенец. И жена. У них могли быть еще дети. Но он решил иначе. Малыш был настоящим Дорном. И он хотел, чтобы этот ребенок вырос. Он не просто рисковал своей жизнью. Все было продумано, и от своего плана он не отступал. Да, это был мудрый человек! Он спрятал младенца в капюшоне, привязав его и завязав ему рот. Ночью он дополз до протока и переплыл его. Усадьбы на западе горели, и он повернул на север. Вплавь перебрался через Эрн. Дул сильный ветер, и волны захлестывали его. Когда он добрался до берега, ребенок не шевелился. Он чувствовал его только по тяжести за плечами. Без сил, он лег на землю. Потом потрогал ребенка руками — тяжелый, неподвижный комок. «Отзовись, если ты жив!» — крикнул он тогда. И младенец забил ножками. Тогда он встал и пошел дальше. Усадьбы на севере тоже пылали. Он повернул на восток. И там бушевало пламя, но материк был его единственной надеждой. Он шел, переплывал протоки, а днем стоял по плечи в воде, потому что карейны рыскали по болотам. Ребенок был голоден, и ему нечем было накормить его. Когда наступила ночь, он снова пошел вперед так быстро, как мог, потому что не знал, долго ли ребенок сможет обходиться без еды. К полуночи он увидел сожженную ферму, но там осталась старуха и корова. Они надоили молока и стали выхаживать ребенка. На следующий день он двинулся дальше, и теперь карейны уже не могли настичь его.

Один этот ребенок вмещал весь род Дорнов! Конечно, у них могли родиться и еще дети, но жизнь этого была куплена такой дорогой ценой. Это был сильный и крепкий ребенок, и Дорн знал это. В этом младенце, Джон, был и мой прапрадед, приведший первых поселенцев, и тот Дорн, который не отступил, впервые столкнувшись с огнестрельным оружием, и мой двоюродный дед, и мой брат. Пусть, пусть он был себялюбцем. Но он спас род, просуществовавший века. Жизнь уступила его воле!

Дорна вскочила.

— Ах, уйдемте скорее отсюда! — воскликнула она.

Мы вернулись к лодке, и на этот раз на весла села Дорна. Расставив ноги, упершись в шпангоуты, она гребла уверенно и сильно, и весла звучно всплескивали, погружаясь в воду. Лицо ее было сумрачно, хотя улыбка уже проступала на губах.

Она попросила, чтобы я сел к рулю, а когда я спросил, куда править, ответила: «Куда хотите, но только подальше от берега!» Мы двинулись на юг, в глубь болот, и пожалуй, я вряд ли смог бы так долго грести без перерыва.

Берега стали круче, протоки — уже, и я окончательно утратил все ориентиры, так часто мы поворачивали. Мне приходилось неотрывно следить за рулем, потому что Дорна налегала то на правое, то на левое весло и надо было все время быть начеку, чтобы не врезаться в берег.

И все же, в конце концов, я загнал лодку в глухой проток. Берега надвинулись на нас с обеих сторон, и я крикнул Дорне, чтобы она остановилась.

Она подняла весла и рассмеялась, тяжело, прерывисто дыша…

— Вы захватили что-нибудь поесть? — спросила она.

— Нет! А надо было?

— Все прекрасно. Я сама не ожидала, что мы уедем так надолго. Впрочем, у меня есть немного шоколада.

Им мы и перекусили, а потом развернулись и поплыли назад. Дорна нехотя призналась, что устала, и мы поменялись местами. Я тоже чувствовал себя усталым, правда не только оттого, что долго рулил. Дорна сама согласилась приехать к ленчу через пару дней и сказала, что хотя у брата наверняка какие-нибудь более интересные планы, но ей хотелось бы вместе со мной посадить семена, которые мне прислали.

Я попрощался с Дорной у причала Ронанов. Почти с облегчением я отпустил ее, но чувство легкости мгновенно улетучилось, как только Дорна скрылась за стволами сосен, шагая все той же легкой, быстрой походкой, словно позабыв про долгий, утомительный путь. Было едва за полдень, а мне предстояло прожить еще целых два дня без нее.

И все же любой срок конечен, даже срок ожидания. Дел было много, и я чувствовал себя — в чем способствовали мне окружающие — совсем как дома. На следующий день мы с Дорном обошли кругом весь остров. Каждая мелочь требовала внимания: тут нужно было подправить плотину, там — посмотреть, как растет трава на лугах, дают ли завязь фруктовые деревья, как растут молодые посадки. Все это давало ему повод вслух размышлять о многом. Я слушал, брал на заметку то, что было мне интересно, и про себя считал часы.

К вечеру собрались облака и пошел дождь, теплый, легко моросящий, и затянулся так надолго, что я испугался — как бы не сорвался наш план относительно посадок. Однако на следующий день погода выдалась отличная. Солнце взошло на ясном небе. Я встал рано, чувствуя, что счастлив.

Дорна-старшая спросила, не соглашусь ли я рассказать ее ученикам что-нибудь насчет Соединенных Штатов или вообще, что захочу. Занятия проходили в большой комнате в юго-восточном крыле дома. Окна ее частью были обращены в сад Дорны, влажно блестящий после ночного дождя, частью — на выгон, за которым, вдалеке, виднелся континент, залитый ярким солнечным светом. Большой, старинный, тяжелый стол, отполированный ученическими локтями за много лет, стоял посередине. Здесь не было никаких парт, и дети рассаживались как хотели, но зато было множество книг (толстые, на островитянский манер, переплеты казались делом рук библиофила, заботящегося о долговечности своей коллекции), на стене — карта Островитянии и несколько глубоких, мягких кресел, стоявших у окон. И все же это было похоже на школу, потому что дети (а им было от семи-восьми лет до пятнадцати) все равно всегда — дети. Учеников у Дорны-старшей собиралось около дюжины.