Валерий Поволяев - Тихая застава

Но первой прыгнула Чара – чуть-чуть подгреблась бесшумно к душману, потом напружинилась, сжимаясь в комок, и стремительно, будто снаряд, оторвалась от земли, понеслась на душмана, широко расставив лапы и ощерив зубастую пасть.

Она ударила лапами душмана в спину, отбросила на Панкова, капитан резко пригнулся, стремительно ушел в сторону, левой рукой перехватывая автомат у душмана и задирая его ствол вверх. Душман нажал на спусковой крючок, яркая трассирующая очередь с оглушающим стуком, – будто железом били по железу, – ушла вверх, лицо душмана с погасшими угольными глазами и желто-коричневыми, словно налитыми порченой кровью белками оказалось совсем рядом с Панковым, душман дохнул на него вкусным сырым табаком – видать, недавно жевал листья, – и капитан что было силы ударил юнца кулаком по лицу. Чара же, вцепившись зубами в затылок душмана, рванула на себя.

Ремень автомата лопнул – гнилой был, старый, душмана унесло куда-то в сторону, завертело, и Панков больше не обращал на него внимания – на несчастного налетчика верхом села Чара. Раз она села, то уже не выпустит – душман с ней не справится. И вообще, если он сделает хотя бы одно неловкое движение, Чара перережет ему горло.

Панков подобрал свой автомат, засунул пистолет в кобуру, присев, глянул налево, потом направо – никто не приближается к нему. За спиной догорало здание столовой, слева и справа слышалась стрельба – там шел бой.

Странное дело – он так плотно переключился на душмана, что все в нем угасло, умерло – он не слышал ни стрельбы, ни далекого воя боевиков, который сейчас донесся до него, выругался. Впрочем, выругался довольно беззлобно – к душману, например, он не ощущал ни зла, ни ненависти, ни досады с обидою, – словно бы ничего и не произошло.

В это время душман закричал. Панков стремительно развернулся, беря душмана на мушку, хотел было выкрикнуть: «Чара!», согнать собаку с поверженного «вовчика», – а ведь этот редкобородый юнец явно был «вовчиком», ваххабитом, но не успел, собака уже расправилась с ним.

Душман, пока Чара сидела на нем, потянулся рукой к поясу, где у него висел пчак – кривоватый азиатский нож с насечкой и костяной, хорошо обработанной ручкой, вытянул его из лакового кожаного чехла, не обращая внимания на то, что Чара начала предупреждающе рычать – рычит ведь, не кусается, и когда замахнулся, чтобы ударить собаку пчаком, Чара вцепилась ему в горло.

Боевик закричал задавленно, с шипением, будто из него выпустили воздух, как из продырявленного резинового матраса, нож выпал из ослабевшей руки, звякнув о камни.

«Вот и все, – отметил Панков, – вот и не стало бывшего отличника». Чара не выпускала душмана, да и не было у него ни одного шанса обвести, одолеть ее – Чара была и хитрее, и умнее, и опытнее боевика.

«Отличник» корчился на камнях, из прогрызенной глотки выхлестывала кровь. Панков поднял его автомат, перевел рычажок на одиночную стрельбу, приставил к виску ствол и, обрывая мучения этого человека, выстрелил.

Прапорщика Грицука волокли по камням вдоль камышовой гряды. Приходя в сознание, он невольно отмечал, что где-то совсем недалеко, в кровянистой мути пространства, хрипит, грохочет Пяндж, мотал тяжелой головой, стремясь выговорить чужое неувертливое слово «Пяндж», но язык не слушался его, перед глазами все плыло, тело болело.

Он не понимал, куда его тащат, кто тащит, зачем, пытался звать на помощь лейтенанта Назарьина, своего напарника по засаде, и, кажется, успешно выговорил его фамилию, но Назарьин не отозвался, и прапорщик сник.

Носками ботинок он цеплялся за камни, ноги его безвольно дергались, тело встряхивало. Боевики, которые волокли его, сменяли друг друга – похитителей было несколько, сипели от напряжения, задыхались, ругались по-русски и по-таджикски, ругань доходила до Грицука смятая, просеянная сквозь сито, съеденная кровянистым туманом, и прапорщик кусал зубами вялый, вспухший от прежних прокусов язык, задыхался, как и люди, которые волокли его.

– Тяжелый, сволочь! – просипел кто-то над самым ухом Грицука. – Сало, похоже, ел каждый день.

– Ничего, сейчас мы это сало из него вытопим.

Разговор шел по-русски.

– Хватит его тащить! Приехали… Пора кончать.

– Кончать… А деньги? Мы должны получить за него хорошие деньги.

– Деньги мы и так получим. Предъявим голову, погоны и получим. Вот если бы он был большим человеком, командиром заставы, тогда надо было бы предъявлять живьем.

– А он не командир?

– Нет, командира я знаю. Тот молодой, а этот – старый.

– Ну что, стоп?

– Давайте еще чуть, иначе нас накрыть могут.

– Уже не могут, погранцам сейчас не до нас – стрельба-то усиливается, значит, их теснят.

– Все равно дерутся, собаки, здорово.

– Обученные. Потому и дерутся.

Душманов вначале было несколько человек – прапорщика волокли, кто взял его в плен, кто отбился от атакующих, потом к ним присоединились остатки отряда памирца. Грицук по-прежнему не мог понять, где он, куда его тащат и зачем, почему ему выворачивают руки – все тело злыми электрическими разрядами пробивает боль. Ноги не слушались его, волочились безвольно за телом, словно коряжки, цеплялись за всякую дрянь. Сотни вопросов жаркими пламенеющими кривыми знаками возникали у него в мозгу, нарисовывались жарким огнем перед самыми глазами и исчезали. Грицук застонал.

– Живуч, однако, дядя, – услышал он далекий, будто бы вышедший из-под земли гортанный, с акцентом голос…

В ответ раздался злорадный смех.

– Это состояние – временное. Хороший русский – мертвый русский.

Через несколько минут Грицука бросили на камни; от боли и секущего жара, обварившего ему позвоночник, он застонал, выгнулся спиной, хлопнулся о камни, в следующий момент его окатили ледяной водой, которую в куске резиновой камеры принесли из Пянджа.

– Это чтоб жарко не было, – засмеялся кто-то довольно.

Грицук по-рыбьи захлопал ртом, давясь, захлебываясь воздухом, водой, кровью, еще какой-то дрянью, очутившейся у него во рту, захрипел. Хрип подавили вторым ведром воды, потом на Грицука вылили третье, жар внутри угас, холод пробил все тело до пяток, выстудил в костях мозг. Он выплюнул воду изо рта и, выплывая из красного, а сейчас присыпанного нехорошей тусклой пудрой, марева на поверхность, открыл глаза.

Из груди сам по себе выколотился кашель, боль немного отступила. Прапорщик застонал, повозил рукою по камням, ища свой автомат.

Он лежал на каменном слоистом пятаке, белом от изморози – камни черно дымились лишь под телом Грицука, там, где на них попала вода, – вокруг шелестящей стеной вставали густые мерзлые камыши. Стебли, украшенные коричнево-мышастыми метелками, подрагивали, отзываясь на каждое движение воздуха. Грицук заметил это движение глазами, дернулся. Спросил, переведя взгляд в хмурое розовато-серое чужое небо: