В Травинский - Мир Приключений 1965 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

Я отвез сотрудникам Научно-исследовательского института милиции заснятые в день похищения красного портфеля фотографии с несгораемого шкафа. Они в один голос заявили, что на шкафу нет никаких следов взлома, и судить о том, каким образом совершена кража, а тем более кем, — невозможно.

Я вспомнил о просьбе Любы: могло же случиться так, что мастер положил красный портфель в другое место. Бывают в жизни сюрпризы! Вдруг пропажа найдется, все успокоятся, а я перестану вертеться, как белка в колесе!..

Я поехал к коменданту того театра, при котором была мастерская по реставрации смычковых инструментов. Проходя через будку, я узнал у дежурной, что его зовут Константином Егоровичем.

Постучав в дверь, я вошел в небольшую комнату, где, кроме письменного стола, двух деревянных кресел и вместительного стального ящика на полу, ничего не было. За столом сидел растолстевший, лысый, румяный человек с сизоватым носом, пил чай с блюдечка, макая в чашку кусок пиленого сахара и откусывая от него. Я сел на стоящий перед письменным столом стул, но комендант не обратил на меня внимания. Только покончив с чаем и вытерев синим платком вспотевшую лысину, он бросил на меня взгляд и буркнул:

— Чем могу?..

Когда я рассказал о тяжелом положении скрипичного мастера и о необходимости еще раз поискать портфель красной кожи в несгораемом шкафу, комендант пристально поглядел на меня злыми глазами и выразительно кашлянул. Он, видите ли, не считает нужным открывать просимое помещение (так и отчеканил: “просимое”!). Затем пояснил, что в тот день, тридцатого декабря прошлого года, по своему почину, он, понимаете ли, взял с собой дежурную, делопроизводителя, открыл шкаф своим ключом, и они, втроем, все вынули из него и осмотрели.

Я объяснил, что старик Золотницкий очень тяжело переживает пропажу, и если можно чем-нибудь ему помочь, то необходимо это сделать.

Комендант барабанил пальцами по столу, выражал свое нетерпение, но я не обращал на это внимания. Потрясение старика настолько велико, объяснил я, что это может привести его к трагическому концу. Ведь и он, Константин Егорович, если бы перенес такой неожиданный удар, мог бы…

— Почему вдруг я? — к моему удовольствию, заволновался мой твердокаменный собеседник, и его подбородок запрыгал от негодования. — Каждый умирает в строго индивидуальном порядке!

— Хорошо, не вы! — согласился я, как бы давая ему выпить валерьянку с ландышем.

Он посветлел. Тогда, словно сделавший выпад рапирой фехтовальщик и вызвав этим ответное движение противника, я привстал и задал ему вопрос в упор:

— А вы уверены, что шестидесятилетний Золотницкий теперь умрет не раньше срока, который ему предназначен?

— Я этого не сказал!

— Тогда почему же вы не соглашаетесь?..

— Потому что я подписал приказ: мастерская впредь до особого распоряжения закрыта, и точка! — неодолимый комендант ударил ребром ладони по столу, как бы отрубая мне голову. — Приказ есть приказ!

— Прошу извинить, что пришлось вас оторвать от работы, — поднялся я со стула. — Будьте любезны, скажите, как мне пройти к директору театра?

Вдруг эта живая стена, от которой мои слова отскакивали, как горох, вздохнула и с чувством произнесла:

— Что ж, идите и заявите, что я — палач! А я без слез не могу на канареечку смотреть!

“Постой-ка, — подумал я. — А вдруг канарейки — твоя страстишка?” И я рассказал, что видел в доме Савватеева не только канареек, но и малюсеньких птенчиков.

Комендант слушал и преображался: с его лица сползла угрюмость, глаза загорелись, и под конец моего рассказа он сидел, не дыша от любопытства. Едва я замолчал, как он стал задавать бесчисленные вопросы и признался, что является старым любителем канареек. Он, комендант, сам приготавливал деревянную коробочку, устраивал в ней гнездо из ваты, иногда из тонкой мочалки с корпией, а другой раз из моха. Он пускал отобранную пару канареек в коробку, они приводили гнездо в порядок, и — пожалуйте! — через три недели самочка клала пять бледно-зеленых с красно-бурыми пятнышками яичек. Около двух недель она высиживала птенцов, и появлялись голенькие крошки.

— Ах какая прелесть! — откровенничал комендант, все более и более превращаясь в человека. — Как подрастет молодежь, сейчас всех в клеточку и повесишь рядом с опытным кенарем. Учись, детка, пой, радуй сердце! — Он махнул рукой подошел к сверкающему окну и опустил голову. — Душа болит! — промолвил Константин Егорович со скорбью. — Уехал на три дня по делам. Ночью где-то лопнула труба парового отопления. В комнатах стало холодно. Я просил домашних: следите за температурой, будет падать — немедленно включайте электропечь. А они все спали, и мои птицы погибли! — закончил он со слезами в голосе.

Я ему посоветовал завести новых. Он объяснил, что два раза доставал канареек, сажал в коробку с гнездом, а они сидели, как чучела. Я пообещал потолковать с Савватеевым, помочь, и комендант с жаром пожал мне руку. Он отпер свой стальной ящик, достал из него связку ключей, печать и пригласил меня идти за ним. Вскоре он, я, дежурная и делопроизводитель поднимались по лестнице. Делопроизводитель снял с двери мастерской сургучные печати, а комендант предупредил меня, что их целость ежедневно проверялась.

И вот я последовательно вынимаю из секретного ящика несгораемого шкафа, с полок все папки, газеты. Мало того, я раскрываю каждую папку, перебираю находящиеся в ней бумаги, вырезки из старых журналов. Комендант сидит посмеивается, а его сотрудники уверяют, что в декабре они проделывали то же самое. Наконец остается последняя небольшая пачка связанных бечевкой газет, я поднимаю ее и убеждаюсь, что под ней пусто! Я выдвигаю ящик стоящего в подсобной комнате столика, шарю в нем: ничего!

Комендант смотрит на меня, покачивая головой, потом делает знак своим сотрудникам, и все трое выходят в мастерскую. Они зажигают все до одной электрические лампочки, и при яростном свете аккуратно перебирают все, что лежит в ящиках семнадцати рабочих столов. Снова неудача! Остается стоящий в углу высокий зеленый платяной шкаф. Комендант трясет висящие в нем синие халаты, хмыкает себе под нос и хочет закрыть дверцу. Но я останавливаю его, беру наваленные друг на друга внизу шкафа фартуки, встряхиваю их, и к моим ногам звонко шлепается портфель из красной кожи.

Я поднимаю его, пробую открыть, — он заперт. Я смотрю на изумленные лица коменданта, его работников и думаю, что, наверно, у меня такая же физиономия.

— Тайны мадридскою двора, — наконец изрекает комендант, ощупывая портфель, как слепой…

“Ну хорошо, — рассуждал я, — мастер Золотницкий получит нижнюю деку и таблички толщинок “Родины”. А разве не могло быть так, что портфель взяли из несгораемого шкафа, сняли копию с табличек, сфотографировали деку и снова положили портфель в платяной шкаф? И вот, когда Андрей Яковлевич принимается делать свою “Родину”, появляется деланный по тому же образцу инструмент. Ведь это произведет на старика такое впечатление, что, возможно, он не только заболеет, но и распростится с жизнью!”