В Травинский - Мир Приключений 1965 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

— А какую же контрабанду иностранцы привозят к нам?

— Одежду, белье, чулки, якобы для личного пользования. Мы не имеем права запретить надевать ежедневно другой костюм, сорочку, носки. А этим пользуются и продают эти вещи.

— Вероятно, уверены, что нам, как во время гражданской войны, нечего надеть?

— Конечно! Недавно одна пожилая американка, помимо чемоданов, привезла семь сундуков с вещами для своих родственников. Мы вызвали их и открыли сундуки. Это был сплошной утиль! Родственники так хохотали, что сбежались работники таможни. А потом мы сожгли все семь антисанитарных сундуков!

— Вот и сказали бы этой благотворительнице, что мы можем ее одеть в такие вещи, которых она за океаном не найдет!

— Зачем говорить? Этой зимой одна прекрасная дама уезжала от нас поездом. В купе было тепло, а она сидела, не снимая с себя норковое манто, и пот с нее катился ручьями. Что за причуды? На границе инспектор-женщина предложила ей снять манто, чтобы проверить, не везет ли она что-нибудь за подкладкой. Дама сняла. На ней была только шелковая рубашка и чулки. Выяснили, что четыре чемодана привезенных личных вещей и все, что было на ней, она распродала, а на вырученные деньги купила, по ее заявлению, дивную меховую мечту.

— Кто помогает иностранцам покупать наши вещи, а своп сбывать? — спросил я.

— Фарцовщики! Вот приходи во вторник в два часа. Я буду беседовать с Лордом. Только не думай, что он принадлежит к аристократическому семейству Англии, — засмеялся “Антон Павлович” и задвинул ящик своего стола.

Я напомнил ему, зачем пришел, и он, взяв у меня книгу Лемана, вышел из кабинета. “Антон Павлович” отсутствовал минут десять.

— Мы кое-что предпримем, — сказал он, вернувшись. — Но предупреждаю: надежда плохая! Впрочем, посмотрим. Звони и заходи! — добавил он, прощаясь со мной.

Какая досада, что мои дальнейшие поиски отняли у меня все свободное время и я не смог заехать к “Антону Павловичу”.

…Вечером мне позвонил по телефону любитель канареек Константин Егорович. Захлебываясь от радости, он сказал, что архитектор Савватеев примет его на следующей неделе “по неотложному делу” и он, комендант, будет обязан мне “по гроб жизни”. Вот тут я и спросил его: кто теперь занимается с учениками Андрея Яковлевича? Константин Егорович объяснил, что, недавно вернувшись из экскурсии и узнав о болезни Золотницкого, ребята заявили, что начали учиться у одного мастера, у него и будут продолжать. Пока они трудятся в разных цехах. Я попросил коменданта приготовить список учеников с указанием цеха, где и кто из них работает.

На следующий день я заехал к нему, и он дал мне список. Мне предстояло поговорить с четырнадцатью ребятами и еще с двумя перешедшими работать на фабрику смычковых инструментов. Между прочим, Константин Егорович объяснил, что в тот день, когда я обнаружил в платяном шкафу красный портфель, он перенес все музыкальные инструменты заказчиков в соседнюю комнату и сам выдает их по квитанциям. На дверь мастерской снова наложены сургучные печати, ключи же от мастерской, медная печать находятся у него, коменданта, в металлическом ящике.

Я начал разговаривать с учениками. На мои вопросы они отвечали почти одно и то же, и описывать каждую встречу бессмысленно. Только двое из них заинтересовали меня: сын судового плотника Иван Ротов — золотоволосый паренек со светло-голубыми глазами, курносый, в обтягивающей тельняшке и в вельветовых зеленых брюках, чем-то напоминавший подсолнух в цвету. И его неразлучный дружок, сын контрабасиста Володя Суслов, с густыми черными волосами, с глазами, словно угольки, горбатым носом, в черном свитере, прозванный в столярном цехе Галчонком.

Оба они, как и остальные ученики, рассказали, что очень любят Андрея Яковлевича Золотницкого за то, что он не только показывает, как нужно работать, и спокойно поправляет их ошибки, но еще находит время потолковать с ними о мастерах итальянской и русской скрипок, о разных случаях из их жизни, о своем заманчивом и трудном пути художника-умельца. Ребята очень обрадовались, когда их учитель получил первую премию на конкурсе смычковых инструментов. Да, конечно, старый мастер иногда любил поворчать, иногда подолгу бранил за промахи в работе, а другой раз неожиданно на полуслове хватался за сердце. Тогда они, ученики, давали Андрею Яковлевичу нитроглицерин или валидол, укладывали его на диванчик и, чтобы не шуметь, потихоньку отправлялись в буфет или выбегали на улицу — летом за мороженым, зимой за ирисками.

Значит, в это время в мастерскую мог войти кто хотел? О нет! Ученики составили расписание дежурства, и двое из них всегда оставались или возле двери мастерской, или прогуливались неподалеку от нее по коридору. И никто из посетителей или сотрудников тогда не мог войти в мастерскую? Нет! Они, дежурные, останавливали любого, кто брался за ручку двери, и просили немного подождать. Мастер просыпался, приоткрывал дверь и кричал: “Опять разбежались, хунхузы!” или: “Устроили себе праздник Симона гулимана лентяя преподобного!” А не могли эти двое дежурных тоже уйти куда-нибудь? Как же это так? Их проверяли товарищи и, если заставали далеко от мастерской, устраивали взбучку. Ведь за дверью были не только ценные музыкальные инструменты, но в платяном шкафу еще висела одежда их, учеников: перед работой они снимали свои костюмы и надевали синие халаты с фартуками. А они, Иван и Володя, были в мастерской тридцатого декабря? Нет! Еще двадцать девятого с поездом девятнадцать десять все ученики ехали в одном и том же вагоне на экскурсию. А правду ли говорили, что вот они, дружки, дежурили двадцать девятого декабря днем? Володя вытащил из кармана записную книжку в синем переплете, полистал и подтвердил, что так и было. Не вспомнят ли они. кто приходил в этот день в мастерскую? Только они приступили к работе, приехал архитектор Савватеев, привез скрипку из своей коллекции: на ней забаловала подставка, и Андрей Яковлевич сказал, что к завтрашнему дню, то есть к тридцатому, исправит ее. Потом приходили заказчики за починенными смычковыми инструментами, приезжал кинорежиссер Разумов со своей невестой и приглашал Андрея Яковлевича к себе в новогодний день — послушать, как она играет, и посмотреть, какая у нее отвратительная скрипка. Старик сказал, что в день Нового года поедет с внуком в цирк, и предложил привезти скрипку в мастерскую тридцатого декабря. Ну хорошо, а Михаил Андреевич не заходил двадцать девятого? Они — Иван и Володя — с уверенностью могут ответить, что скрипача е тот день не было. А не вспомнят ли они, кто из посетителей был в мастерской тогда, когда Андрей Яковлевич, оставленный там учениками один, лежал в подсобной комнате на диванчике? Нет! Этого не могло быть! Они, дежурные, никого туда не пускали!