В Травинский - Мир Приключений 1965 (Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов)

“А что такое это условие Чепмена-Жуге? — тревожно проносится в мозгу Бурсова. — Знает ли это Огинский?”

— Вы абсолютно правы, господин доктор Штрейт, — охотно соглашается с ним майор Огинский, и Бурсов сразу же успокаивается. — В условие Чепмена-Жуге, — продолжает Огинский, — входит, как известно, скорость звука в продуктах взрыва. Однако насколько просто определяется скорость эта в неплотных газах, настолько сложно выразить ее теоретически в газах сжатых до плотности твердых тел, молекулы в которых соприкасаются между собой. Некоторые исследователи, пытаясь учесть это обстоятельство, рассматривают молекулы, как твердые шарики. Такая модель удобна, конечно, когда изучаются отдельные столкновения молекул, но разве она в состоянии отразить действительные свойства всего плотного вещества?

— Какое же решение предлагаете вы? — снимая с носа пенсне, спрашивает доктор.

— Обратили вы внимание на то обстоятельство, что в очень уплотненных газах давление имеет двоякую природу? Является одновременно как бы и тепловым и упругим при совершенно различной природе этих явлений. Сильно сжатый газ ведет ведь себя, как комок сцепленных пружинок, а неплотный — подобно рою мух, бьющихся о стенку.

“Теперь бы подкрепить ему свою эрудицию какой-нибудь мудреной формулой, — возникает у Бурсова заманчивая мысль, — и тогда у этого ученого мужа уже не останется ни малейшего сомнения в нашей компетентности по вопросам детонации”.

И Огинский, будто прочитав его мысли, торопливо пишет на чистом листе бумаги, лежащей на столе капитана Фогта:

D = W + a

— Вам знакома эта формула, доктор? — спрашивает он Штрейта.

— Видимо, это формула скорости протекания детонации? — морщит лоб Штрейт, смешно вытягивая вперед длинную шею. — Из чего же она складывается? Что означает у вас “вэ” и “а”?

— “Вэ” — это некоторая собственная скорость продукта детонации, “а” — скорость звука.

— Значит, скорость детонации равна сумме скоростей “вэ” и “а”?

Бурсов очень боится, что Штрейт может обратить внимание на его безучастность в этом разговоре, но доктор так увлекся беседой с Огинским. что и не замечает его вовсе. Он хотя и делает вид, что в словах советского майора для него нет ничего нового, на самом же деле многое из того, что говорит Огинский, слышит впервые. А когда заходит разговор о методах определения скорости детонации, примененных Огинским в его экспериментах, Штрейт вообще забывает обо всем на свете. Не слышит даже, как входит капитан Фогт.

Фогт тоже слушает майора, разинув рот. И если Штрейта поражает совершенство техники экспериментов и изящество предложенной им методики измерений скорости детонации взрывчатых веществ, то капитана завораживает ученый язык. Такие выражения, как “среднее арифметическое значение “дэ”, “средняя квадратическая ошибка среднего арифметического” и “средняя квадратическая ошибка отдельного измерения”, буквально гипнотизируют его.

А когда Огинский начинает торопливо писать математические формулы, пестрящие греческими буквами, квадратными степенями буквы “фау”, скобками и дробями, в знаменателях и числителях которых стоят одни лишь латинские буквы, он уже не сомневается более в высокой компетентности советского майора. И, когда после ухода пленных офицеров доктор Штрейт заявляет, что русские сообщили ему сейчас о детонации взрывчатых веществ такое, чего он никак не рассчитывал от них услышать, капитан Фогт возбужденно восклицает:

— Нам чертовски повезло, доктор! И если мы с их помощью найдем средство взрывать минные поля, нас с вами ждет высокая награда. Я знаю, вы и сами экспериментировали в этой области, но, кажется, они достигли большего. Но ваш престиж от этого не пострадает. Нужно только выжать из них все, что возможно, а им мы не собираемся ставить памятники за это. В конце концов, они всего лишь военнопленные и для них всегда найдется место в Майданеке или Маутхаузене. — И он закатывается таким смехом, от которого доктору Штрейту становится не по себе.

Но сама идея убрать советских офицеров куда-нибудь подальше, после того как детонация минных полей артобстрелом будет осуществлена, Штрейту явно нравится.

— Это сейчас чрезвычайно важно, — продолжает капитан Фогт. — Вы знаете, доктор, какие потери понесли наши танки на русских минных полях под Белгородом? Мне сообщил обер-штурмбанфюрер, только что вернувшийся из района этих боев, что наша девятнадцатая танковая дивизия потеряла в полосе обороны одной только русской стрелковой дивизии свыше ста танков, в том числе семь “тигров”. Погибло там около тысячи наших солдат и офицеров, а командир этой дивизии застрелился.

— Да, я тоже слышал кое-что, — сочувственно кивает головой доктор Штрейт. — Русские всегда были сильны в инженерном обеспечении своей обороны и вообще в военно-инженерном деле. Не случайно же сам фюрер распорядился любым путем привлечь на нашу сторону пленного русского генерала Карбышева.

— Ничего у них из этого не получилось, — не без злорадства замечает Фогт. — Надеюсь, мы с вами, доктор, добьемся большего успеха и пользы для нашей армии, хотя у нас всего лишь кандидат наук и дивизионный инженер.

По дороге в лагерь Бурсов с Огинским тоже обмениваются впечатлениями от встречи с доктором Штрейтом.

— В том, что доктор остался доволен нами, у меня нет никаких сомнений, — заключает подполковник. — Вы действительно сообщили ему что-нибудь новое? Я ведь практик и не очень силен в теории.

— Все, что я сообщил ему, — результат моих экспериментов, опубликованный в нашей открытой печати перед самой войной. Но, видимо, этот журнал, в котором они были напечатаны, не попал в Германию.

— Будем, значит, считать, что в чем-то мы его убедили. Во всяком случае, у него явно нет никаких сомнений, что в вопросе детонации взрывчатых веществ мы осведомленнее его. Ну, а дальше? Нам ведь неизвестно, как вызвать детонацию минного поля. Да если бы и известно было, разве открыли бы мы немцам этот секрет?

— Я вижу дальнейшую нашу задачу в том, чтобы выиграть время. Тянуть, сколько будет возможно, чтобы придумать способ побега. Хотя, откровенно говоря, — тяжело вздыхает Огинский, — даже не представляю себе, каким образом можно вырваться отсюда.

— Я этого тоже пока не знаю, — признается Бурсов. — Для этого надо получше разобраться в обстановке. Тревожит меня, однако, другое — Сердюк. Этот мерзавец может сообщить им, что эксперимент с обстрелом минного поля нам не удался.

— А вы думаете, что он мерзавец?

— Ну, может быть, и не мерзавец в буквальном смысле, но явный трус. А трус и предатель в данной ситуации почти одно и то же.

— А я все-таки думаю, что он…