Остин Райт - Островитяния. Том третий

На мосту мы снова остановились.

— Мне наше поместье представлялось меньше, — сказала Глэдис.

— Миля в длину и почти полмили в ширину. Я сам его еще недостаточно знаю… Теперь, вместе, мы исследуем каждый уголок, даже самый запущенный, верно, Глэдис?

— Так прекрасно столько времени проводить на воздухе. В Нью-Йорке…

Переглянувшись, мы рассмеялись.

— Нью-Йорк!.. — воскликнула Глэдис. — Где теперь все твои театры, шум, грязь, толкотня, грохот поездов!.. Неужели я и вправду когда-то жила там? Я стала совсем другой! Ты женился на девушке из Нью-Йорка, сможешь ли ты полюбить ее островитянкой?

— Ты останешься прежней.

— Это невозможно, дорогой. Я полностью переменилась.

— Может быть, ты ищешь себя.

— Хотелось бы мне самой знать, чего я ищу. Я знаю только… — Она умолкла, а затем торопливо продолжала: — Знаю только, что любовь способна очень сильно изменить человека.

— К лучшему?

— Меня — да. Я счастлива… Ну а ты? Что для тебя, Джон, значит то, что я теперь все время рядом и ты можешь… ах, прости, дорогой, любить меня, обладать мною, знать, что я принадлежу тебе?

Я постарался найти нужные слова, но смог вымолвить только:

— Для меня в этом — покой и сила.

— Как это забавно звучит!

— И красота, — добавил я.

— Скажи, ты меня любишь?

— Люблю, — ответил я, чувствуя, что слово это ровным счетом ничего не добавляет к сказанному.

— Остальное мне не важно.

Идя по собственным следам, мы поднялись на Сосновую гряду, откуда Глэдис могла сама, воочию и без всяких объяснений, увидеть общий план нашего и соседних поместий. Холмы Года казались ближе, чем были на самом деле, а в шестидесяти милях вдали, за долиной Доринга, различимы были белые снежные вершины, невысокие, но отчетливые.

В четверти мили, выше наших владений, виднелось желтое колосящееся поле, где сейчас работал Ансель и остальные. Туда мы и направились сквозь густую сосновую поросль. Наконец Глэдис встретилась со всеми, кого мы не смогли застать дома по дороге в усадьбу: с самим стариком Анселем, «Анселем-братом»-Анселем и с молодым Анселем, которому исполнилось двадцать три. Все трое — дед, сын и внук — внешне были одного типа: сухощавые, но крепкие, со сдержанным, благородным выражением лица. Двое старших из троих Стейнов молодого поколения были покряжистее и попроще. Глэдис встретила их с улыбкой, учтиво и серьезно, без малейшего жеманства.

Поприветствовав гостью, все снова принялись за работу, кроме старого Анселя, который завел разговор об отсрочке платежа, о том о сем и наконец обратился ко мне с просьбой помочь сжать и обмолотить зерно с этого последнего поля. Глэдис держалась несколько в стороне, словно наш разговор о хозяйстве ее не касался. Мне хотелось, чтобы она одобрила мое согласие помочь старику и его семье, но она промолчала, и мне пришлось дать согласие только от себя.

Я подъехал к Глэдис, намереваясь рассказать о нашей беседе. Она следила за косарями, которые в ряд продвигались по мягко волнующемуся полю, оставляя за собой волнистые полосы сжатых колосьев.

— Так хочется попробовать! — воскликнула Глэдис.

— Поработать серпом?

— Ах, нет! Передать все это на холсте — желтое поле, синие рубахи жнецов, их мерное движение вперед.

— Попробуй.

Глэдис только горько улыбнулась, но я понял, что задача кажется ей совершенно невыполнимой.

— Попробуй хотя бы набросать, — сказал я, — не обязательно ведь, чтобы сразу получилась готовая картина.

— Я не умею рисовать.

Все остальные доводы были явно бессильны… Я рассказал Глэдис о просьбе Анселя и о том, что согласился помочь ему.

— Ну конечно! — ответила Глэдис. — Тогда я поеду домой?

— Лайя и Лайна скоро принесут обед. А потом вместе с детьми — они уже вернутся из школы — будут подбирать колосья. Если хочешь, можешь к нам присоединиться.

— Надо бы распаковать вещи.

— Как тебе больше нравится. Станея приготовит тебе ленч.

— А чего больше хочется тебе?

— Чтобы ты выбрала сама, одно могу сказать — работа эта довольно приятная.

Глэдис взглянула на меня в замешательстве, и, чтобы помочь ей принять окончательное решение, я сказал:

— По крайней мере останься и перекуси с нами.

— Хорошо. А пока чем мне заняться?

— Помоги Лайе и Лайне.

— Они не будут против?

— Наоборот — только рады.

Постояв с минуту в нерешительности, Глэдис направилась к видневшимся в отдалении домам — медленно уменьшающаяся фигурка, одиноко бредущая по краю поля.

Я взял грабли и двинулся вслед за жнецами. Валки скошенных колосьев лежали ровно и аккуратно, что облегчало мою работу. Скоро я уловил ритм, и движения мои стали механически повторяющимися и однообразными. Работать так было легче и приятней, и я начал вполголоса напевать какие-то незнакомые раньше, сами собой приходящие в голову мелодии…

А скоро и Лайя, Лайна и Глэдис появились в воротах дома на дальнем конце поля — маленькие движущиеся фигурки в ярких платьях. Все, как по условленному знаку отложив серпы, собрались под большим старым дубом. Ветра не было, и, несмотря на осеннюю прохладу, начало пригревать солнце.

Когда все были в сборе, оказалось, что нас десятеро и Глэдис — самая молодая. Каждая из женщин принесла по корзине с мясными рулетами, свежим салатом, ореховыми лепешками, яблоками и большими бутылками с разбавленным водой вином. Мы расположились, кто сидя, кто лежа, под ветвями дуба, ярко желтевшее на солнце поле расстилалось перед нами. Мне слишком часто приходилось уже вот так работать и перекусывать во время работы, поэтому происходящее казалось вполне естественным, и я не задумывался над ним, однако присутствие Глэдис снова навело меня на мысли об общественных взаимоотношениях. Мне было интересно, как она воспринимает этих людей: как англичанка, которая относится к своим работникам и слугам как к существам низшего порядка, достойным лишь того уважения, которое они заслужили; или же, подобно представительнице некоторых других народов, — как к равным, но низшим по положению, каковую разницу следует постоянно подчеркивать либо по-демократически пренебрегать ею; и я внимательно следил за тем, признаки какого именно отношения проявятся в поведении Глэдис. Ничто, однако, не примешивалось к ее обычной открытой дружелюбности, разве что легкая скованность, которая, впрочем, могла происходить оттого, что ей приходилось постоянно прислушиваться, чтобы понять, о чем идет речь.

Молодой Ансель, полулежа, расположился рядом с нею. До меня доносились отрывки их разговора. Ансель рассказывал Глэдис о том, как все рады, что в усадьбе теперь живут и она наконец-то перестала стоять темной и нежилой. Как приятно, завидев приветливо светящиеся окна, зайти навестить Ланга и Гладису. Теперь все почувствуют себя естественней и легче, а на Анселей и Стейнов можно положиться, как на лучших друзей… Сказав это, он бросил отломленную веточку в спину молодому Стейну, который с добродушной, приветливой улыбкой поглядывал кругом… К тому же он рад, продолжал Ансель, что теперь в поместье есть еще и его ровесники, кроме сестры… Немножко непривычно, конечно, что из ста пятидесяти тысяч островитянских поместий у них, как еще лишь в двух-трех местах, хозяева — танар — приехали из чужих краев, но Ланг да, пожалуй, и Гладиса ни в чем не отличались от прочих людей.