Александр Кулешов - Голубые молнии

Не знаю, что делать. Исчерпал все возможности. Единственное, что остается, это написать, будто отправили на задание куда-нибудь далеко. Но, зная ее характер, могу представить, что она как раз и воспользуется моим отсутствием, чтобы «нанести визит» Ладейникову. Что делать? Может быть, написать отцу конфиденциально?

А служба идет. Недавно у меня был разговор с гвардии рядовым Сосновским.

Подходит ко мне и вопрошает:

— Слушай, Ручьев, как тебе эти ребята нравятся — стажеры?

— Нравятся. — говорю.

Ребята действительно классные. Они кончают училище и у нас стажируются. Прямо как на подбор. На груди аж места не хватает — все разрядники, все специалисты, инструкторы, отличники.

Стреляют лучше всех, в спортгородке первые, в кроссах первые. Все знают, все умеют. Сам черт им не брат. Отчаянные ребята.

Между прочим, по-английски говорят дай бог — ведь после училища они помимо военной специальности получают диплом переводчика-референта.

Иногда я им жутко завидую. Представляю на их месте себя. Бесстрашный гвардеец Анатолий Ручьев! Все-таки в нашем роде войск романтики будь здоров. Одна форма чего стоит: голубые береты, голубые тельняшки...

Так вот, подходит Сосновский.

— В училище хочу рапорт подавать, — говорит.

— В училище? — спрашиваю. — Ты не того, к врачам не заходил? — Потрогал ему лоб. — Ты знаешь, что это на вето жизнь? Раз хоть одна звездочка появилась на погонах, все. Останешься в армии навсегда. И между прочим, лейтенантская звезда не обязательно превращается потом в маршальскую.

— Да я знаю... — тянет.

— Ну, а раз знаешь, так чего ж ты? Инженером ведь хотел стать.

— Ну и что, одно другому по мешает. Сначала училище, потом академия. По-твоему, командир-десантник не может кончить инженерную академию?

— Не знаю, — говорю, — может быть. А вот такая жизнь?

— Какая жизнь?

— Ты пойми, — втолковываю, — вставать ни свет ни заря, ложиться неизвестно когда, учения, тревоги, начальство требует, подчиненные, вроде нас с тобой гаврики, подводят, сегодня здесь, завтра за тысячу километров перебросят! Это жизнь?

— Жизнь, — говорит. — Представь себе, жизнь! А что, приходить на работу к девяти, уходить в шесть, весь день брюки протирать, налокотники носить лучше? Мне, между прочим, еще двадцати нет. Я еще насидеться успею. Вот ты говоришь: учения, переезды. А по-моему, это здорово! Новые края, новые города, новые люди. Это ж и есть романтика!

— Романтика, — фыркаю, — по-пластунски ползать и портянки наматывать. Романтика!

— Не знаю, — твердит (упрямый, черт!). — По-моему, носить голубой берет и золотые погоны, быть офицером-десантником, прыгать затяжным ночью, в леса и на воду, проводить учения с походами, засадами, атаками, а если грянет война, так первому врываться в тыл врага, выполнять задания особо трудные и рискованные — еще какая романтика! И потом, дело не только в ней. Стукнет мне тридцать... сорок, другое будет волновать — работа.

— Какая работа? — спрашиваю. — Раз-два, направо-налево? Это, по-твоему, работа?

— Ну знаешь, — рассердился, — если ты до сорока лет в армии кроме «раз-два» ничему не научишься, ты и в гражданке не далеко уйдешь. Воздушнодесантные войска — это же войска будущего. Вот смотри, — раскрывает свою тетрадку (он вечно что-то в тетрадку записывает), — в 1763 году в Париже Бенджамин Франклин смотрел, как поднимаются люди на воздушном шаре. Так он, знаешь, что потом писал?

— Что? — спрашиваю.

— Вот у меня тут помечено. Слушай: «По-видимому, это открытие огромной важности, и оно, вероятно, станет поворотным пунктом в историческом развитии человечества. Ибо найдется ли такой правитель, который сможет так покрыть всю свою страну войсками, чтобы успеть дать отпор десяти тысячам солдат, спустившимся с неба, прежде чем они во многих местах причинят безграничный ущерб?» Ты понял? Это Франклин писал более двухсот лет назад! Разве не гениально?

— Гениально, — соглашаюсь. — но при чем тут ты с твоим училищем?

— Как при чем? Как при чем? Я тебе объясняю, какую роль в будущей воине будут играть десантники — огромную, решающую! Представляешь, высаживается в тылу врага за тысячи километров от фронта миллион солдат!

— Миллиард!

— Ну ладно, пусть не миллион, пусть сто тысяч, даже пятьдесят. Ведь это меняет все представления о войнах. Фронт, оборона, прорывы — все будет по-другому! Ты тут в землю нарываешься, доты возводишь, резервы подтягиваешь неделю, месяц, а у тебя за несколько часов в глубочайшем тылу, где, может, и светомаскировки-то не вводили, возникает новый фронт — пара армий, две-три танковые дивизии, десятки ракетных дивизионов.

— Тихо, — говорю, — не волнуйся, а то инфаркт получишь. Армии, дивизии, танки! Они пока еще сами не летают, их, между прочим, на самолетах доставляют. А самолеты, представь, обладают тем печальным недостатком, что их можно сбить с помощью ракет же. Так что надо еще долететь до места. Не так это просто.

— Согласен, — говорит, — вот и будут разрабатываться новые методы ведения войны, новая тактика. И к сорока годам полковник Сосновский как раз этим и будет заниматься. Это же черт знает как интересно!

— А вдруг войны не будет? — задаю вопрос. — Чем тогда займется уважаемый полковник Сосновский?

— Ну, во-первых, ее таки не будет. По крайней мере я лично в атом убежден. И не будет ее как раз потому, что существует Советская Армия, самая мощная в мире. А самая мощная она, в частности, потому, что в ней служат такие солдаты, как будущий полковник Сосновский, и несмотря на то, что попадаются в ней отдельные Ручьевы...

— Ну знаешь! — перебиваю.

— Знаю, — говорит, — знаю. И во-вторых, в мирных условиях у парашютистов в наше время тоже дела есть. Лесные пожарные, альпинисты-спасатели, врачи-полярники, спортсмены. испытатели, да мало ли чего найдется. Перспективы дай бог! В общем, я твердо решил идти в училище. Начинать-то надо сначала.

...Я почему-то все думаю об этом разговоре. Он ведь серьезный парень, Сосновский. Какая-то истина во всех этих рассуждениях, конечно, есть. Но, наверное, каждому свое. Я, например, не гожусь для армии или гожусь? Чем я хуже других, в конце концов? Но ведь прыгать-то испугался, какой же из меня командир, да еще десантник? Придется идти в дипломаты.

Кстати, о прыжке. Мысли о нем не дают мне покоя. Хоть бы это уж скорее все кончилось.

Чем ближе час, тем больше я боюсь. Перед первым прыжком, тем самым, который не состоялся, я ничего не боялся — мне и в голову не приходило, что так получится. Теперь же я только и делаю, что боюсь. Даже страшусь. И если раньше я боялся самого прыжка, то теперь к этому прибавилось еще одно обстоятельство. Старший лейтенант товарищ Копылов придумал гениальный прием, дабы его солдат-недотепа Ручьев совершил наконец прыжок.