Александр Кулешов - Голубые молнии

Видел себя послом.

И вот он впервые летит за границу. На нем не фрак, а комбинезон, руки покоятся не на папке с грамотой, а на запасном парашюте. Он не дипломат, он солдат. И все же он посол. Больше того, посол одной союзной державы в другую.

Скоро он окажется на земле, будет бежать в атаку, окапываться, «стрелять». Рядом с ним будут такие же, как он, ребята, но в другой военной форме и говорящие на другом языке. И все же это его друзья. И если на его или их землю придет враг, они будут вместе.

Мерно гудели моторы, за окном расползался рассвет. Тени в кабине бледнели. Солдаты дремали, кто-то даже тихо храпел.

Ручьев посмотрел в иллюминатор. Далеко внизу лежала еще темная земля, но уже различались светлые ниточки дорог, мигали ранние огоньки.

Самолеты, словно связанные невидимыми тросами, летели так же ровно, не отдаляясь, не приближаясь друг к другу.

Ручьеву не хотелось дремать. Наоборот, он чувствовал какую-то особенную ясность в мыслях, прилив сил. Он боялся упустить даже крупицу новых увлекательных впечатлений, утерять ее где-нибудь на пути. Его товарищи, мирно дремавшие рядом, летчики, заглядывавшие порой в кабину, светлевший пейзаж за окном — все приобретало особую значительность.

Теперь горизонт золотел, розовел, должно быть, скоро из-за его дальних очертаний покажется солнце. «Прыжок на заре», — подумал Ручьев и снова поглядел в иллюминатор.

Внизу темнели массивы лесов, светлели поля, кое-где неподвижными свинцовыми пятнами покоились озера...

В кабине появился бортмеханик, и через открытую дверь донеслись голоса летчиков, переговаривавшихся но радио с землей.

Бортмеханик молча остановился на пороге, оглядел десантников. Он так ничего и не сказал и, постояв с минуту, нырнул обратно в кабину летчиков. Но все поняли — решающий миг близок.

Солдаты зашевелились, кое-кто встал, поправляя снаряжение. Поглядывали на часы; сняв шлемы, приглаживали короткий ежик волос.

— Следующая конечная?! — не то спрашивая, не то утверждая, преувеличенно бодро воскликнул Костров.

— Тише ты, — зашипел Щукин. — Дойникова разбудишь. Старший лейтенант приказал, пока Сергей не проснется, задержать выброску, не тревожить сон дитяти.

— А я вовсе и не сплю, — сказал Дойников, не открывая глаз, — я мыслю.

— Тем более, — проникновенно сказал Щукин, — такое редкое у тебя состояние. Это же надо беречь. Хранить! Дойников мыслит!

— Ну и много ты намыслил? — поинтересовался Хворост.

— Много, — ответил Дойников и открыл глаза. Огромные, голубые, они смотрели на мир ласково и доверчиво. — Например, что стал ты, гвардии рядовок Хворост, почти человеком. Благодаря чуткой помощи боевых товарищей, и прежде всего Сергея Дойникова. А кем был? Даже страшно произнести...

— Ну, ты, полегче, ангелок, — проворчал Хворост. — А то...

Но в этот момент дверь в кабину летчиков открылась.

— Через пять минут. — сказал бортмеханик и оглядел десантников.

Началась обычная деловая суета. Проверяли друг у друга подвесные системы, хорошо ли закреплено оружие и снаряжение, застегивали шлемы.

Бортмеханик проследовал в грузовой отсек.

Самолет пошел на снижение.

В кабине стало темней. Ручьев в последний раз посмотрел в иллюминатор — кругом крутились белые облака. Такой низкой облачности при прыжках ему еще не приходилось видеть. Судя по движению словно бы ватных, бешено крутящихся шаров, ветер тоже был куда сильнее обычного.

На мгновение сердца коснулся холодок — не отменят ли десантирование? Есть же нормы, инструкции. Вдруг нельзя?

Он с тревогой посмотрел на товарищей и прочел в их глазах ту же тревогу.

В этот момент резко и неожиданно загудела сирена, в грузовой отсек хлынул молочный, отраженный облаками свет: люк открылся.

Солдаты торопливо поднимались.

Снова заревела сирена, теперь прерывисто, требовательно; вдали засияла зеленая лампа.

И в то же мгновение одна за другой тяжелые машины со свистом исчезли в огромном проеме люка. Десантники побежали вслед.

Через несколько секунд Ручьев уже нырял в мутно-белый омут, навстречу ветру, навстречу земле...

Когда облака остались выше и парашют плавно понес его вниз, он наконец огляделся.

Под ним простиралось поле, вернее, большая, окаймленная лесами поляна. Она поросла кустарником, на ней зияли ямы, словно заросшие травой воронки, во всю длину тянулся овраг.

Не лучшее место для приземления. К тому же прерывистый сильный ветер дул. не переставая.

Ручьев управлял стропами, скользил, стремясь повернуться спиной к ветру, найти на этом изрытом ямами поле ровную площадку.

Еще десять секунд, пять, и наконец он опустился на твердую, пахнущую сырой травой землю.

Что ждало его на этой земле?

Крутов отодвинул пустую, далеко не первую рюмку, заковырял в тарелке. Отбросил вилку.

Пустым взглядом он продолжал смотреть на улицу. Он прилетел утром, а его помощники должны были прибыть позже — один поездом, другой машиной.

...На этот раз задание было исключительно серьезное, и выполнить его надлежало не агенту-марионетке, а Крутову самому, лично. Без дураков.

...В тот же день тайным и далеко не надежным путем, с помощью «друзей» предстояло перейти границу Германской Демократической Республики. Это уже задачка! Пограничники не дремлют, риск огромный.

И все же дальше будет еще трудней! Если б речь шла о простой диверсии — поезд пустить под откос, куда-нибудь бомбу подложить — еще ладно. Но то, что предстояло совершить Крутову и его помощникам, но было простой диверсией.

Здесь требовалась ювелирная работа. Недаром выбор пал на него, крупнейшего мастера черных дел. Во-первых, район учений — это не курортный городок, там не очень-то разгуляешься по улицам с бомбами и пистолетами в руках: во-вторых, следовало обнаружить именно советские части, проследить за их маршрутами, переездами, выбрать подходящий поезд — уже не просто риск, а риск смертельный. Но и это было лишь подготовительной частью; оставался пустяк — пустить поезд под откос...

Да, размышлял Крутов, если все удастся, то обещанные (немалые, спору нет) деньги послужат не такой уж большой наградой.

Эх, отказаться следовало, отказаться...

Отказаться! Крутов некоторое время поиграл с этой мыслью, как кошка с мышкой. Как будто он мог отказаться! Как будто он не знал, что каждое предложение с неизменной оговоркой «учти, дело добровольное» — приказ, который нельзя не исполнить. Попробовал бы! Уж он-то хорошо знал, чем кончались такие отказы. Он ведь не пешка, сам приказывал и сам что-то там говорил про «добровольность». Дело не в этом. Дело в другом: как выполнить задание с минимальным риском?