Александр Кулешов - Голубые молнии

Потом сел, опустив голову, стараясь скрыть лицо.

— Ну, здравствуй, Крутов, — Ладейников тоже сел. Он говорил негромко, своим обычным, чуть хрипловатым, голосом. — Вот и свиделись.

— Вот и свиделись. — эхом отозвался Крутов. — Ты изменился, Василий. Генерал! Вон колодок набрал. Штук двадцать небось?

— Побольше, — сказал Ладейников, — побольше. А у тебя? Не вижу что-то. Ты же верой и правдой служил. Где ж награды?

Крутов поднял голову. Горящий взгляд из-под черных густых бровей был устремлен теперь прямо в лицо Ладейникова.

— У меня другие награды, Василий, — голос его дрожал от ненависти, — другие. Прихлопнул сегодня твоего большевичка, вот мне и награда!

— Большевичка? — Ладейников говорил все так же спокойно, и только хорошо знавший его мог бы угадать то огромное напряжение, которое скрывалось за этим внешним спокойствием. — Комсомолец он был. Понимаешь? А, впрочем, ты прав, пожалуй. Большевиком тоже.

— Уж куда! — Крутов зло усмехнулся. — Вон каких вырастил! Каким сам был. Не отступил, насмерть стоял... Только ему от этого проку мало. Могилку-то я ему вырыл.

— Думаешь, вырыл? — Ладейников помолчал. — Нет, Крутов, не могилу ты ему вырыл. Памятник поставил.

— Памятник?

— Да тебе все равно не понять, не старайся.

— Куда уж мне! Я ведь не генерал. В академиях не учился...

— Ну как же не учился? — Ладейников усмехнулся. — В бандитах тебе уж, поди, меньше, чем полковничьи, погоны не носить? Как не учился! А нож метать? А безоружного резать? А поезда с людьми взрывать где учился?

— Нож метать, поезда взрывать? — Крутов вскочил. — А твои ребята, твои «береты голубые», они не умеют? Не учишь ты их ножом орудовать, часовых снимать, поезда взрывать? Не учишь воевать?

— Верно. Учу воевать. — Ладейников не повышал голоса. — И нож они умеют метать. Но в кого? И часовых снимать. Но чьих? Только не учу я их деревни жечь, людей пытать, детей убивать, женщин насиловать. Не учат у нас этому в Советской Армии. Уж ты-то знаешь, ты же в ней служил когда-то. Забыл? Еще бы! Это там можешь врать, но мне-то зачем? Я своих учу мир на земле защищать. Ведь когда мы фашистов убивали, мы же мир спасали. Потому что фашисты занесли над ним руку. А сегодня, сам видишь, с немцами вместе учимся воевать. Против кого? Против фашистов же.

— Здорово получается. — Крутов усмехнулся. — Воевал за Россию, немцы чуть не расстреляли — еле шкуру спас. Теперь против России воюю — опять же немцы казнить будут.

— А, понял все-таки! — Ладейников опять говорил тихо. — Понял, значит! То-то и оно. Не те немцы. Иные... Так-то, Крутов.

— Судить меня они будут? — еле слышно спросил Крутов.

— А кто же? Ты в их стране совершил преступление, их суду и подлежишь.

— Я ж против наших... против ваших... вашего же... — Крутов вдруг подался вперед. — Слушай, Василии. — глухо заговорил он, — мы ведь когда-то вместе... за партой одной сидели... ты же мать мою знал, на одной улице жили... Помоги... Помоги, Василий, ради всего старого. Нет, ты не думай. — он поднял руки, — я не прошу, чтоб освободить. Ни ради бога! Только жизнь сохрани, а, Василий, жизнь! Ну к чему она вам? Пусть ушлют навсегда, пусть в рудники, Я еще работать могу. И расскажу все, слышишь, я много знаю. Василий, я им, — он указал на дверь, — не все сказал. На всех укажу, я много знаю... Ты же можешь... — Голос Крутова дрогнул. — Скажи им!

— Хватит! — Ладейников снова встал. — Судить тебя будет суд Германской Демократической Республики. И он решит твою судьбу. Одно скажу: была б моя воля — вот здесь, сейчас пристрелил бы. Так-то, Крутов...

И вдруг Крутов начал кричать — громко, визгливо, задыхаясь, захлебываясь словами:

— Стреляй, стреляй, сволочь! Герой проклятый! Васька Ладейников в чинах да орденах, а Крутов — дерьмо собачье? Так? Зря радуешься. Меня хлопнете, другие есть. Мы из всех щелей к вам ползем, из всех нор! Ночью вас будем бить, детей ваших душить, из-за угла стрелять! А вы будьте прокляты, вы все! И ты, и твой этот, которого я прирезал нынче...

Крутов замолчал, обессиленный. Короткие пальцы судорожно сжимались и разжимались, тело била дрожь, глаза, как у безумного, неестественно пристально были устремлены в одну точку. Он тяжело дышал, хрипло, со свистом. Седая голова склонилась на грудь...

— Ошибаешься. Крутов! — Ладейников и теперь продолжал говорить спокойно, в голосе его была только безмерная усталость. — Опять ошибаешься. Не убил ты Ручьева. Не получилось у тебя. И не только потому, что врачи еще не сказали своего последнего слова. Нет. А потому, что и погибни, все равно он будет жить. Каждый вечер, слышишь, каждый вечер старшина будет выкликать на вечерней поверке его имя. Нет за тобой правды, Крутов. У нас она...

Ладейников вышел. Дверь закрылась, скрипнул засов. И в маленькой темной комнатке наступила могильная тишина...

Поезд шел по бескрайним просторам России, и за покрытыми инеем окнами возникали все новые и новые пейзажи.

Здесь уже наступила зима.

Деревья казались высеченными изо льда. Мохнатые ветхи нависали, неподвижные, облитые девственным снегом. От железнодорожного полотна в далекие дали уходили просеки и лесные, еле приметные дороги. У белой линии горизонта поднималось с утра красное, затуманенное морозной дымкой солнце.

Начинала золотиться верхняя кромка леса, сверкать жемчугами. Все искрилось, полыхало ледяным огнем.

Белели реки — широкие, слепящие глаза ленты, брошенные меж сугробов. Лишь кое-где кучками, словно черные, нахохлившиеся птицы, неподвижно сидели над прорубями молчаливые рыболовы.

К вечеру просеки голубели, синева сгущалась в тени, лиловела в десной гуще, чернела. Лес казался отлитым из тяжелого синего стекла, менявшего с каждым поворотом поезда свой цвет, свой объем. Сначала, пока выглядывало из-за макушек деревьев пунцовое закатное солнце, синева окрашивалась розовом налетом, потом солнце скрывалось, и наступало царство темных красок.

...Устремив в окно задумчивый взгляд, капитан Копылов откинулся на спинку дивана.

Как быстро летит время! Вот он снова едет за новым набором. За новыми ребятами, которых через несколько дней повезет в свою прославленную дивизию.

Как когда-то их старшие товарищи, разношерстно одетые, с мешками и чемоданами, они войдут в распахнутые ворота военного городка. Дыша белым паром, будут с любопытством озираться по сторонам, стараясь быстрее вникнуть в новый для них, неведомый, немного тревожащий мир.

Потом рассеются по своим взводам и ротам. Начнут службу, станут со временем опытными солдатами. А их старшие товарищи, те, кого ныне зовут старослужащими, снимут военную форму и вернутся к мирным делам, прежним или новым.