Иван Колос - За час до рассвета

Мы направились в угол, где лежала их мать. Я нагнулся над женщиной, разглядел ее лицо и понял, что она уже не нуждается в помощи. А девочки все еще жалобно шептали: «Спасите маму…»

Хожинский положил свою широкую ладонь на голову одной из девочек и хотел что-то сказать ей, но вдруг отчаянно махнул рукой и быстро пошел прочь, втянув голову в плечи. Я отдал девочкам найденный в кармане сахар. Они взяли его, но не притронулись, а так и остались стоять, неловко держа сахар в дрожащих ручонках.

Видимо, в подвалах было много больных. Но сколько людей страдало тут не от болезней, а от голода!.. А сбрасываемое нами продовольствие? Неужели оно не попадает в руки населения?..

В следующем подвале чадно горели две-три лучины. Мы пробирались между лежавшими, освещая себе путь фонариком. Люди здесь были настолько обессилены и так измучены голодом, что никто даже не поднял головы, никто не встал, никто не посторонился, чтобы освободить нам путь. Люди, не мигая, безжизненными глазами смотрели прямо перед собой.

И вдруг одна женщина хрипло вскрикнула, быстро поднялась и, прижимая к груди завернутого в одеяло ребенка, качаясь, шагнула ко мне. Глаза ее светились такой безумной радостью, что я невольно отшатнулся. Она протянула ко мне руку, пытаясь схватить меня, и с неожиданной силой крикнула:

— Бейте немецких извергов!

Если бы здесь разорвался снаряд, то эти люди, возможно, не сдвинулись бы с места. Но теперь все подняли головы. Кто-то высоко поднял лучину. По стенам и по потолку заметались косые тени. Ожил весь этот мрачный подвал.

Один из моих спутников тревожно прокричал что-то, видимо призывая к спокойствию, но слова его потонули в гуле голосов. Я крикнул с силой:

— Братья и сестры! Наши летчики каждую ночь сбрасывают вам продовольствие… Скоро наступит день освобождения!

Мои слова упали во внезапно наступившую тишину. Потом люди заговорили тише, и можно было расслышать:

— Братья, сестры… братья, сестры…

Метров двадцать мы шли по траншее, затем вступили в последний на нашем пути подвал. Он был пуст. На полутемной лестнице, которая вела на улицу, сидел белобородый поляк. Старый солдатский мундир с крестами мешком висел на его худых плечах. На коленях у старика лежала охотничья двустволка. Ее треснувшее ложе было стянуто проволокой. Услышав наши шаги, старик обернулся и кивнул головой в сторону подвала:

— Я вот дежурю пока… Нельзя никого на улицу выпускать, здесь стреляют… А может, там и нет никого?

Он пристально присмотрелся, остановив взгляд на моих погонах, затем встал.

— Ваше благородие… Кто вы такой? — торопливо, смешивая польские и русские слова, спросил он. — Неужто русский?

— Русский летчик… капитан! — ответил за меня Юзеф. — Вы, дедушка, караульте строже.

Старик вытянул руки по швам, выпятил грудь:

— Слушаюсь, пане плютоновый! [21] Взводный (польск.). — с неожиданной силой, по-солдатски четко ответил он. Потом улыбнулся, сунул руку в карман и показал нам сухарь: — Это ваш, советский, с неба…

Он был очень истощен и, казалось, потерял всякое представление о жизни, утратил грань между прошлым и настоящим. Именно это на минуту пришло мне в голову, когда я увидел его мундир и старые медали. Но тут же почувствовал, что ошибся. Я был свидетелем чего-то гораздо более сложного и значительного. В дни смертельного голода и губительного огня, видя несчастья своей родины, старик взял в руки оружие. Он собрал в своей памяти все, что в его прошлой жизни было связано с солдатской стойкостью, самоотверженностью. Кто и зачем поставил его на этот никому не нужный пост? Кто знает! Может быть, он сам решил оставаться тут под огнем, чтобы охранять «гражданских людей»?.. Старик был военным до мозга костей и выполнял свой долг…

Мы поднялись по ступенькам и вошли в подъезд. Дверь косо висела на одной петле.

Юзеф вдруг прикрыл рукой глаза:

— Пятый день света белого не вижу. Все больше по подземельям… Только рассветает, а мне сейчас так глаза резануло, будто уже полдень…

Улица была завалена грудами кирпича и камня. На самую высокую кучу нелепо взгромоздился и прочно стоял на ножках стол — самый обыкновенный обеденный стол, закинутый туда взрывом. Из-за ближних развалин часто бил миномет. То и дело рвались мины. Через улицу перебегали группки людей… Я видел, как бежала с чемоданом, держа за руку мальчика лет семи, высокая женщина в мужском долгополом пальто. За ней, согнувшись под тяжестью сундучка, спешила старушка в старомодном коротеньком пальто и высоких ботинках на шнуровке. Они скрылись в подъезде какого-то дома, который глядел на улицу пустыми глазницами окон.

Разглядывая исковерканные стены домов, я думал: «Как тут найдешь Дмитрия?»

Помню, что несколько раз повторил это про себя, и мысль о Дмитрии помогла мне побороть тяжелые впечатления от увиденного в пути, собрать волю. Я решительно шагнул из подъезда.

Мы пересекли улицу, то и дело спотыкаясь среди обломков. Следовало бы перебегать от укрытия к укрытию, но бежать я не мог — долгий переход по подвалам и траншеям вконец измучил меня.

— Ложись! — крикнул я по-русски, заслышав быстро нарастающий свист мины.

Мы бросились на землю. Острые камни впились мне в ладони, в колени, в щеку. В ту же секунду над самым ухом провизжали осколки, по затылку прошла горячая волна, а за ней по спине забарабанили мелкие камешки… Пронесло!..

Перейдя улицу, мы опять очутились в подземной траншее и проползли по ней метров двести до подвала. Встретившиеся нам повстанцы сказали, что мы находимся под домом, который накануне заняли фашисты. К сожалению, выбить их не удалось: у повстанцев не было ни гранат, ни взрывчатки.

— А вдруг именно на этот дом упал Дмитрий? — с волнением произнес я.

— Вряд ли, — ответил Юзеф. — Здесь весь верх снесло взрывом…

Снова подвалы и переходы. Мы подходили к самому краю обороны одного из участков майора Сенка. Навстречу все чаще попадались небольшие группы повстанцев.

— Это тоже наши, — сказал Юзеф.

Некоторые по разговору угадывали во мне советского человека, и при свете фонарика я видел на их лицах радостное любопытство. Другие проходили стороной, не разглядев в полутьме подвала незнакомую форму.

Кого мы ни спрашивали — никто ничего не знал о Стенько, а тех, кто его искал, не повстречали…

Когда мы вновь остановились у выхода на улицу, то попали в расположение одного отряда, где Юзеф нашел своих друзей. Между ними завязался оживленный разговор. Я отошел к двери, в которую вносили двух бойцов, раненных на баррикадах, и попытался узнать о Дмитрии. Нет, и эти не знали ничего…

— Послушайте, товарищ капитан! Да что же это делается? — крикнул Юзеф, подбегая ко мне.