Алексей Бобровников - Мир приключений 1963

Он торопливо распахнул, вернее, разодрал на груди куртку. Под ней мелькнуло что-то полосатое. А, лохмотья тельняшки!

— Ю энд ай, — пробормотал он и, поникнув, обхватил Дронина и Степакова за плечи. Из горла его вырвалось рыдание.

— Ну, ну, папаша! — успокоительно сказал Степаков, придерживая старика за костлявую спину.

Дронин обернулся к Шубину:

— Душу свою перед нами открыл, товарищ гвардии капитан-лейтенант! — растроганно пояснил он. — Высказывает: свой, мол я, тоже флотский!

Старик заговорил. Он очень хотел, чтобы его поняли, делал много жестов, как глухонемой. Моряки поощрительно кивали. Дронин даже шевелил губами, словно бы вторя ему. Но дальше этого не пошло.

— Частит потому что! — Дронин огорченно замигав, отступил на шаг.

Но одно слово удалось попять. Это была фамилия. Где-то Шубин уже слышал ее. Олафсон. Олафсон…

— Это вы — Олафсон?

— Ноу, ноу! — Старик отрицательно замотал головой.

Он показал на желтый дым, который, свиваясь в кольца, стлался над землей, и повторил: «Олафсон». Что это должно значить?

Дронин опять засуетился, но Шубин отстранил его:

— Стоп! Не выходит у тебя на пальцах. Клуб глухонемых открыл! Попробуем с другого конца. Шпрехен зи дойч, камрад, геноссе?

— О, йес! Ия! Натюрлих! — обрадовался старик.

Он быстро заговорил по-немецки, иногда, впрочем, сбиваясь опять на английский, второпях вставляя еще какие-то слова, не то испанские, не то португальские. Но Шубин, в общем, приладился, постепенно стал ухватывать суть.

Старика звали Нэйл, Джек Нэйл. Он был англичанин, судовой механик.

— Говорит: массовые расстрелы начались вчера вечером, — сказал Шубин. — Гитлеровцы не успели или не захотели эвакуировать лагерь. Людей выстроили в очередь. У каждого было под мышкой два полена. Их аккуратно укладывали поперек трупов… Потом укладчики сами ложились ничком на принесенные с собой дрова и ждали пули в затылок. Так вырастали эти штабеля. Бр-р! Даже слушать жутко. — Шубин перевел дыхание. — Он еще вот чего говорит: раненые стонали, корчились на поленьях, а факельщики уже принимались обливать их бензином, чтобы лучше горели! До Нэйла очередь не дошла. Выручил наш десант. Но Олафсона, говорит он, убили еще раньше, на земляных работах. Это был лоцман, его друг. Вернее, друг всего лагеря…

Нэйл остановился у одного из бараков.

Несколько бывших военнопленных разбирали стену, уже занявшуюся огнем. Движения их были вялы, замедленны, как в тягостном сие.

— Олафсон жил в этом бараке. — задумчиво сказал Нэйл. — Его и моя койки стояли рядом. В позапрошлую ночь, уже больной, зная, что ему не миновать расправы, он рассказал мне о «Летучем голландце»…

Шубин вздрогнул. Как! Не ослышался ли он? Думает постоянно о своем «Летучем», тот и чудится теперь везде.

— Голландец? — переспросил он. — Вы, кажется, сказали… «Летучий голландец»?

— Ия! Дер флигенде Холлендер! — Для верности Нэйл повторил по-английски: — «Флаинг Дачмен»!

Но Шубин еще не верил, боялся верить. Он со злостью одернул себя. Не бывает подобных совпадений! Речь идет, конечно, о легендарном капитане, о том упрямце, который когда-то разругался со стихиями у мыса Горн.

— Такая особая немецкая подводная лодка-рейдер, — продолжал Нэйл, сосредоточенно глядя на перебегающие по стене быстрые огоньки. — Ее прозвище — «Летучий голландец». Она делает очень нехорошие дела. Разжигает войну! Вдобавок, совершает это втайне, за спиной воюющих стран…

Тут Шубин впервые в своей жизни почувствовал, что ноги не держат его.

— Давайте сядем, а? — попросил он. — Скажите-ка еще раз, но помедленнее! Немецкий рейдер и в наши дни, так ли я понял?

Нэйл кивнул.

Они сели неподалеку от барака, с наветренной стороны площадки, чтобы не наносило удушливый дым.

Степаков вытащил подаренный еще в 1942 году кисет с надписью: «Совершив геройский подвиг, сядь, товарищ, закури!» Дронин принялся торопливо скручивать толстенную «козью ножку» для Нэйла.

— И мне сверни! — попросил Шубин. Он не хотел, чтобы матросы видели, как дрожат руки у их командира.

Наконец сделаны первые затяжки. Нэйл блаженно вздохнул:

— Курить хорошо! Я давно не курил… Итак, подводная лодка-рейдер…

Нэйл рассказывал, держа свою «козью ножку» неумело, обеими руками, боясь просыпать табак. Желтый дым продолжал медленно стекать от бараков к морю. Степа напротив рухнула наконец, и внутри стали видны койки, на которых валялась скомканная серая рухлядь…

— Если бы вы знали, камрады, как хотел Олафсон сам рассказать вам все это! Он ждал вас, как умирающий ночью ждет наступления рассвета.

А ночь тянулась и тянулась… Наши товарищи спали беспокойно, стонали, ворочались. Сонный храп их раскачивал барак, как мертвая зыбь корабль.

Олафсон рассказал о контрабандном никеле. И тогда начал рассказывать я: о звездной ночи под тропиками, мерном рокоте индейских барабанов и светящейся дорожке на реке.

Видите ли, то, что случилось у берегов Норвегии в тысяча девятьсот сороковом году, имело свое продолжение в тысяча девятьсот сорок втором на реке Аракаре. Это одни из многочисленных притоков Амазонки в среднем ее течении.

Как ни верти, обе истории сходились вплотную краями! Пли, иначе сказать, были в точности пригнаны друг к другу, как гайка к болту.

«А теперь спи, Оле! — сказал я. — Завтра у тебя трудный день. Ты во что бы то ни стало должен обмануть Гуго!..»

Но он не обманул его.

Пока мы брели к месту работы, товарищи взяли Олафсона в середину колонны и поддерживали под локти, почти волокли за собой.

Ветер донес до нас раскат грома. Ветер дул с востока. Грома в сентябре не бывает. Это пушки русских, святая канонада!

Олафсон слушал ее, стоя у своей тачки, с лицом, обращенным к востоку, будто молился. А может, он и на самом деле молился?

Засвистели свистки, разгоняя нас по местам.

Гром немного подбодрил Олафсона. Он держался час или полтора. И я старался все время быть рядом — ведь мы были связаны общей тайной, как каторжники одной цепью!

Увы! Олафсона хватило ненадолго.

Я разгружал тачку у окопа, когда за спиной раздалась ругань. Гуго был мастер ругаться. Я с ужасом оглянулся. Да, Олафсон! Он лежал у своей тачки метрах в десяти от меня.

— Нога подвернулась, обершарфюрер, — пробормотал он и попытался встать.

Но при этом смотрел не на Гуго, а на меня. Он смотрел, широко раскрыв глаза. Взгляд был долгий, прикалывающий. И я понял этот взгляд:

«Не подходи! Живи! Дождись! Ты обещал!»

Кто-то из заключенных подскочил к Олафсону, стал его поднимать.