Виктор Егоров - На железном ветру

Под вечер Донцов вместе с Ибрагимом Сафаровым возвращался с работы. Только вышли на Парапет, как Михаил увидел Зину. Она поднялась со скамейки, с памятной ему крайней скамейки, шагнула навстречу.

— Миша, мне надо... я ждала, — сбивчиво заговорила она, не решаясь поднять глаза, отчего на щеки ее легли длинные тени от ресниц.

Кровь бросилась Михаилу в лицо... Что ей надо? После всего... О чем говорить?

С той поры как они виделись в последний раз, она осунулась, побледнела. И Михаил почувствовал, что он готов оправдать ее. Но тотчас же в памяти возникло восковое лицо Поля, его широко раскрытые, устремленные в небо глаза...

— Иди, я догоню, — хмуро бросил Ибрагиму и, заложив руки за спину, — они все-таки дрожали, — сухо сказал: — Зачем ждала?

— Я... — она проглотила слезы и беспомощно развела руками. — Понимаешь, папу арестовали. У нас был обыск, нашли какие-то драгоценности, и вот...

— И теперь ты желаешь, чтобы я освободил твоего папу?

Прозвучавшая в его словах злая ирония доставила ему болезненное удовлетворение. Оно было сродни тому, какое испытываешь, когда удается, собравшись с духом, оторвать от подсохшей раны старые бинты.

— Ты... — она вскинула на него огромные, полные непонимания глаза. — Почему ты со мною так?

— Потому, — стараясь подавить клокочущую ярость, проговорил Михаил, — что эта белогвардейская гадина — твой брат убил Поля Велуа... И если он мне когда-нибудь попадется, я его шлепну на месте, а если ты... — Михаил перевел дух — ярость сжимала горло, — а если ты... с ним заодно, то...

У Зины задрожали губы...

— Нет... нет, он не мог.

— Мог. И я могу. Классовая борьба, ясно? А ты... а ты... — он сцепил зубы, спохватившись, что говорит слитком громко, — все знала про него, а целовалась со мной... Как это назвать?

Он не знал, как это назвать. Он ушел и ни разу не оглянулся.

А дома, закрывшись в «темной», он упал на кровать и заплакал. Заплакал, потому что ему было всего пятнадцать лет от роду, потому что горе в такой большой дозе и в столь сильной концентрации впервые вошло в его душу, потому что сегодня рухнула первая его любовь.

А когда высохли слезы, он вспомнил ночной разговор с братом Василием здесь же, в «темной». «Революция — это кровное». Да, да, кровное, иначе нельзя. Все, что в тебе противоречит ей, надо отрывать. С болью, с мясом — все равно отрывать. Иначе она, революция, сама оторвет тебя и отбросит... В классовой борьбе нет полутонов, есть белое и красное; нет закутков — есть четко проведенная линия фронта. А он-то, дурак, придумал какую-то тихую гавань «для особых случаев» и поместил туда Зину. На поверку же «особый случай» обернулся предательством. Зина совершила предательство. Не такое прямое, как Воропаев, а мягкое, неприметное. Но все равно предательство. Вот оно — нужное слово.

А ведь она красива — Зина. И, кажется, добра. Однако это не помешало ей предать. Она и не могла не предать. Потому что не было в ней того, о чем Поль сказал однажды в стихах:

В следственном отделе не хватало людей для разборки материалов, конфискованных у главарей подполья. Донцова перебросили на эту работу. В ответ на его возражения («Я такими делами никогда не занимался, не сумею») Холодков коротко и сухо сказал: «Научитесь».

Маленькая комнатушка на четвертом этаже была завалена туго набитыми портфелями, связками книг, писем, старых газет. Ломился от этого добра и письменный стол. Вид такой прорвы бумаг испортил Михаилу настроение. Работа предстояла не лучше канцелярской. Как видно, начальство решило под благовидным предлогом отстранить его от операций.

Изо дня в день разбирался Михаил в бумагах, читал чужие пожелтевшие письма, документы, записки, дневники. Спустя неделю он был в курсе личных и служебных дел арестованных — инженера Вершкина, библиографа Клюева, врача Кузнечика, полковника Шабанова, юрисконсульта Джафарова, адвоката Табакова, художницы Левкоевой, бывшего коммерсанта Смертюкова и многих других. Материалов, могущих содействовать изобличению преступников, попадалось мало — все наиболее ценное в этом смысле было изъято еще при обыске. Однако вскоре Михаил смирился с непривычной работой и даже вошел во вкус.

Он, сам того не подозревая, проходил курс человековедения. Через полмесяца он уже сумел понять, с каким ничтожным активом пришел в Чека.

Просмотрев документы и письма, Михаил взялся за книги.

Среди них нашлось несколько прекрасно иллюстрированных томов «Истории искусства» Антона Шпрингера на немецком языке. До этого Михаил только слышал о великих художниках Ренессанса, но картин их не видел. И вот перед ним открылся мир живописи. Если все остальные книги он откладывал, лишь мельком прочитав название, то каждый том «Истории искусства» просматривал обстоятельно и увлеченно. Жадно вглядывался в образы, созданные гениальными творцами средневековья — Рафаэлем, Леонардо да Винчи, Джорджоне, Тицианом, Ботичелли. Большинство картин было написано на библейские сюжеты и, строго говоря, являлось тем, что в России называлось иконами. Но в отличие от русских икон в образах художников Ренессанса не чувствовалось и намека на религиозное благочестие. Напротив, часто встречались картины, от которых Михаила кидало в жар. Например, обнаженные Венеры. Михаил злился на себя, с подчеркнутым равнодушием отводил от картин взгляд.

Между страницами последнего тома он обнаружил зеленый распечатанный конверт. Письмо пришло из Петрограда и было адресовано Клюеву. Михаил сразу забыл и про Ренессанс, и про обнаженных Венер. В конверте он нашел короткое письмо и фотографию, наклеенную на толстую картонку. В письме ничего интересного не содержалось. Брат сообщал Клюеву, что посылает фотографию его, Клюева, любимой племянницы.

С фотографии на Михаила задумчиво смотрела девушка с большими печальными глазами. Племянница была миловидна, но для следствия интереса не представляла. На оборотной стороне золотом была выдавлена фамилия фотографа и пяток медалей, полученных им на различных выставках.

Михаил хотел отложить фотографию, но вдруг заметил, что вдоль нижнего обреза картон раздваивается. Явно, кто-то разрезал его ножом. Отогнул тыльную часть картона, из-под нее выпал сложенный лист папиросной бумаги с напечатанным на нем текстом. Развернул, прочитал а опрометью кинулся к Холодкову.

— Ну вот, — сказал Холодков, подняв от листа папиросной бумаги повеселевший взгляд, — а говорили: не умею. Вы нашли, коллега, документ первостепенной важности — директиву подпольного ЦК эсеров. Они призывают бакинскую организацию к более решительным действиям, чтобы поддержать кронштадтский мятеж. Видите, на что пошли эти так называемые революционеры — черным по белому пишут: «В борьбе с большевиками все средства хороши». Каково? Если из этого исходить, становится понятна попытка устроить пожар на нефтепромыслах. Кстати, зажила ли ваша рука?