Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

Я не должен выполнять вражеское задание и убеждать своих соотечественников — солдат и офицеров — сдаваться в плен. Их сопротивление внутри котла помогает советскому командованию выиграть время, подтянуть резервы, создать оборонительные рубежи. Что мне делать? Единственный советчик — моя совесть и мой воинский долг. Я должен иметь полнейшее доверие со стороны врага, чтобы где-то впереди сыграть ту роль, ради которой хранит меня Центр. Не я, так кто-то другой переведет листовку, все равно такая листовка будет.

Лукк показывает список сдавшихся в плен и готовых сделать заявление для прессы. Читаю список, и поднимается ненависть... Как могли? Берегли шкуру? Шкура оказалась дороже чести и долга? И теперь уже готовы на все... О чем они будут заявлять? О чем просить? Чьим именем клясться?

В листовке написано, что солдат Иван Суранин показал в час испытания, как должен действовать истинный русский человек. Ошибиться при переводе, изменить одну только букву в фамилии?.. Написать не «Суранин», а «Сусанин». Пусть солдат в окружении, прочитав листовку, вспомнит об Иване Сусанине. Но это риск. Я не имею права на такой риск. Что, если кто-нибудь из пленных офицеров, желая выслужиться, обратит внимание немцев на фамилию, меняющую смысл листовки?.. Нет, не имею права рисковать.

Принимаясь за работу, стараюсь не думать о тех, кто, спасая шкуру, вышел к немцам с поднятыми руками.

Мы находимся в учительской, на втором этаже бывшей сельской школы. В соседних классах на полу и на гимнастических матах еще вчера лежали раненые солдаты. Кто-то разрезал простыни пополам и прибил эти половинки крестом на крыше: школа — единственное здание, которое пощадили немецкие летчики. Деревеньку на развилке шоссейных дорог оборонял полк. Ни от полка, ни от деревеньки ничего не осталось. Только школа. Да раненые, которых увезли на немецких санитарных машинах в тыл.

Лукк сидит за новенькой машинкой в кресле с потертой спинкой. Но сидеть долго без дела не может. Заметив, что я задумался, говорит:

— А может быть, начать по-другому? Например, так: «Русский солдат! Германские войска находятся сейчас в прямом безостановочном движении на советскую столицу Москву...» Рассказать им, где сейчас линия фронта. И показать бесполезность сопротивления. Да, да, именно так!

В первой заметке для «Вечерней газеты» я рассказал о том, как погиб ефрейтор Рихард Чиник, спасая нефтехранилище, взорванное белорусскими партизанами.

«Рихард Чиник был настоящим солдатом, он показал пример стойкости и мужества, и я хотел бы, чтобы родные его, живущие в Потсдаме, знали, что он до конца выполнил долг... Самоотверженность немецких солдат не позволила огню распространиться на жилые дома работников железнодорожной станции.... Благодарные дети принесли на могилу цветы».

Подписался «Герхард Каль».

В самой заметке не было для Карин Пальм ничего, кроме моего адреса. Вскоре я получил газету и любезный ответ:

«Многоуважаемый господин Танненбаум! Благодарим вас за внимание к нашей газете. Ваше сообщение получили и поставили в номер. Газету высылаем. Мы бы хотели наладить с вами сотрудничество. Нас интересуют живые впечатления участника Восточной кампании, это могут быть заметки, репортажи, корреспонденции, написанные по следам событий. Примерный перечень тем: как население освобожденных провинций встречает германского солдата; что делается для нормализации жизни в городах и селах; примеры героизма; раскаявшиеся партизаны (люди, у которых открылись глаза и которые явились с повинной) — можно интервью на эту тему, слов триста — триста пятьдесят. Желаем вам боевых успехов, ждем материалов».

Со мной вступали в связь и давали первое задание: по возможности сообщить номера, дислокацию соединений, прибывающих на наш участок фронта. Следующую корреспонденцию я отправил через три дня».

— Господин Танненбаум, вам поручается принять участие в допросе русского генерала. В шестнадцать ноль-ноль в штабе дивизии.

Пленным был генерал по фамилии Марков, командир кавалерийского корпуса. Когда-то, в гражданскую войну, он провел кавалерийский полк по тылам Деникина, позволил вражескому лазутчику выкрасть пакет с фальшивым приказом дожидаться подхода главных сил, а на рассвете поднял в атаку конармейцев и смял белый офицерский полк. Он скакал рядом со знаменосцем, с шашкой наголо. Шла о нем слава как о заговоренном — ни одной пули не получил, ни одного сражения не проиграл командир красного полка.

Охранная грамота, выданная ему фортуной, имела срок годности до осени сорок первого.

Артиллерия, приданная корпусу, была на конной тяге. Две танковые колонны фашистов миновали минное поле, зашли в тыл артиллеристам и расстреляли их, в то время как другие танки завершили обход отступавших полков.

Генерал смотрел со своего КП на то, что происходит в лощине, и не ругался. У него пересохло горло и не было сил выругаться.

Марков был ранен в правую руку осколком, кисть беспомощно повисла. Двумя резкими движениями, какими встряхивают градусник, он отделался от кисти, закинул руку вверх и, увидев, как сбились впереди кони, как поднялись на дыбы, и услышав беспомощный надрывный крик молодого ординарца: «Обошли, обошли, мать их... товарищ генерал!» — подумал: пора ли уже с д е л а т ь э т о, сделать левой рукой, поднеся пистолет к виску, или погодить, не спешить, а вдруг долгожданная наша авиация, которую ему так давно обещали, придет на помощь... Хотя что она сделает сейчас, в кого будет стрелять и куда бросать бомбы?

Марков неумело вытащил левой рукой пистолет из кобуры, но выстрелить не успел; находчивый немецкий солдат, приметив генерала, выбил пистолет из его руки.

Пленного допрашивал обер-лейтенант Юрген Ашенбах, сын полковника Ашенбаха, сотрудник абвера, недавно прибывший в штаб дивизии из Могилева. Время от времени в комнату входил плешивый генерал, который всем своим видом показывал, что у него есть дела поважнее.

Ашенбах приветливо встретил Танненбаума, пожал руку:

— Слышал о вас от отца. Рад знакомству. — Понизив голос, добавил: — Птица важная, и я рассчитываю на вашу помощь.

Того, что пережил, испытал и потерял Марков за последние дни, было вполне достаточно на целую жизнь. Сама же по себе эта жизнь перестала иметь в глазах генерала какую-либо ценность. Он сидел с отрешенным видом и говорил моложавому обер-лейтенанту, как говорит мастер новичку-непонимайке, беззлобно и твердо, что отвечать на вопросы не будет.

Танненбаум переводил:

— Мы ценим ваше мужество, генерал, и понимаем, что вы сделали все, от вас зависевшее. Теперь вы должны сделать то, что уже не зависит от вашей воли: ответить на вопросы, интересующие немецкое командование. Излишне говорить о том, что от этих ответов будет в значительной степени зависеть ваша судьба.