Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

Все остальное видел помутневшим взором.

Ему показалось, что он бредит, что где-то недалеко, став на колени, стреляет Примож Чобан. «Значит, много крови потерял, раз подумал, что это Чобан. Ведь он в лагере... Надо заставить себя приподнять голову, я же не баба и не тряпка... так, еще, еще выше, слышу голос Приможа: «Это я, держись!» Бьет по немцам, отвлекая их огонь на себя... и кому-то подает знаки...»

Больше Канделаки не помнил ничего.

Немецкие солдаты бросились, пригибаясь, к двум березам. Подобрали карту, клочки конверта, планшет и фотоаппарат, подхватили раненого разведчика и понесли его, не опасаясь, зная, что стрелять в них уже не будут.

Бережно уложили в коляску труп генерала и сделали попытку обойти партизан. Отстреливаясь, группа отошла в лес.

Примож видел, как уносили Канделаки, и беззвучно плакал.

Вероника перевязывала раненых, руки ее работали быстро и несуетливо. Она старалась представить себе по выстрелам ход боя, ее слух отличал сухую дробь партизанских ППШ от гулких очередей немецких автоматов, она знала, со слов последнего раненого, что Канделаки отсечен... Но знала и то, что Примож повел с собой трех ребят на выручку, и была убеждена, что там рядом с ним в эту минуту находится Пантелеев.

Она то и дело бросала взгляд в сторону дороги и вдруг увидела, как на опушке появился Станислав. Он шел быстрым шагом, держал в опущенной руке автомат, как палицу, и смотрел под ноги, будто дал слово никогда не поднимать глаз.

«Ранен, должно быть, или контужен, скорее всего контужен, идет через силу, на себя не похож...» Руки Вероники заработали еще быстрее. Закончив перевязывать голову мертвенно-бледного рыжебородого силача, она аккуратно прислонила его спиной к дереву, сняла с его лица тампоном запекшуюся кровь и обернулась к Станиславу:

— Что с тобой? Ранен?

— Все кончено, быстрей, быстрей уходи отсюда. — Кивнул в сторону раненых: — О них позабочусь я, уходи.

— Что с Канделаки?

— Не время, не время об этом, слышишь, я приказываю, уходи.

— Ты понимаешь, что говоришь? Посмотри на них.

— Отходить! — зло приказал Пантелеев. — Сейчас пришлют отряд с собаками, и не уйдет никто. Надо спасать тех, кто жив. Марш отсюда, кому приказывают!

— Искорка, голубушка, иди, — сказал одноглазый помощник. — Ужо я постараюсь прикрыть тебя... ежели чего. Иди, голубушка.

Печальным было возвращение отряда. Задание не выполнили. В телеге привезли семерых раненых. А для шести павших места в телеге не нашлось. И времени не нашлось похоронить их. Старый санитар — помощник Вероники не вернулся тоже.

— Операция проведена неумело и беспомощно, — как отрезал Штоколов и недобро посмотрел на Пантелеева.

У того не столько от командирских слов, сколько от его взгляда похолодела спина. Сдержался. Не ответил.

Штоколов продолжал:

— Где результат? Нет результата. Все в воздух, в небо, в белый свет ушло. Сердце чувствовало. Почему замешкались? Почему дали фашистам окружить Канделаки? Почему не выслали перекрытие? Думали: немцы будут спокойно ждать и смотреть, пока генеральский планшет разыщете?

— Командир, ты спрашиваешь, где результат. Позволь и мне задать вопрос. Скажи, на счету твоего отряда много уничтоженных генералов? Считаю необходимым оперативно известить Большую землю о проведенной операции по ликвидации фашистского генерала. Генералы чего-то стоят.

— Перед другими оправдаться можно. Как перед своей совестью оправдываться будем?

Сквозь увеличительные стекла очков глаза Штоколова показались Пантелееву еще более чужими и холодными.

Полковник абвера Дитмар Нольте был старым служакой с тремя ранениями и двумя знаками отличия еще с первой мировой войны. Он слыл человеком без предрассудков; служба для него оставалась службой всегда и везде на первом плане, сегодня он заставил себя забыть, чьим сыном был Юрген Ашенбах.

— Мне бы не хотелось вспоминать печальной истории с генералом Марковым. Но командир корпуса был ценной добычей, и мы не сумели воспользоваться ею. Быть может, не хватило умения, быть может, твердости. Мы не должны забывать, что каждое сведение, которое получаем от такого рода пленного, сберегает многие немецкие жизни. Я не хотел бы читать прописные истины, тем более что сейчас вам придется иметь дело не с генералом, а с обыкновенным диверсантом.

Полковник обрезал ножичком кончик сигары, раскурил ее, затянулся первым негустым и сладким дымком.

— Я верю, что теперь вы сделаете все как надо, — процедил Нольте, сделав ударение на слове «теперь». — Должен лишь подчеркнуть особое значение, которое придается допросу задержанного. Вы знаете о нападении на генерала Бартиника и о том, что за этим последовало. Важно выяснить, успел ли диверсант за те минуты, которые находился пакет в его распоряжении, вникнуть в план и что-либо передать своим. Полагаю, не стоит объяснять, что будет, если к противнику попадет дислокация танковой армии и известие о дне и месте ее наступления. Надо объяснить этому диверсанту, что́ его ждет, если будет запираться. Гарантируйте ему жизнь, постарайтесь расположить его. При допросе в кабинете с вами, обер-лейтенант, будут еще двое... Возможно, они вынуждены будут прийти вам на помощь. Не хотел бы, чтобы до этого доходило. Еще вам будет помогать в качестве переводчика Танненбаум. Вырос на Кавказе, есть основание полагать, что задержанный из кавказцев. Кавказцы смелые люди, но у них чувствительное сердце, и надо уметь найти к нему путь. Повторяю, попытайтесь расположить этого человека. Но при всем том... при всем том пусть он хорошо знает, что́ ждет его, если будет отпираться... или молчать. Хайль Гитлер!

Ашенбах преданно вскинул руку. В его распоряжении было несколько часов, необходимых для того, чтобы привести себя в форму, настроиться на предстоящий поединок.

Он выпил маленькую рюмку коньяку и почувствовал бег крови. Он казался себе в эту минуту и сильнее и проницательнее во много раз. Он понимал, что на карту поставлено его будущее, и говорил себе: «Я знаю, я верю, пришел мой день!»

Ашенбах с нетерпением ждал назначенного часа. В предстоящем поединке будет испытываться не только сила духа обер-лейтенанта Ашенбаха, его убежденность, но и его способность навязать свою волю противнику, подавить его, заставить его раскрыться.

Ашенбах сидел у окна, закинув ногу на ногу, курил и думал. И вспоминал.

Однажды, восемь лет назад, в такой же теплый, спокойный и лунный июньский вечер, на Плацу Цеппелин в Нюрнберге сошлись участники факельного шествия. Репродукторы разносили слова Гитлера по всей площади, такой широкой площади в самом центре нет, должно быть, ни в одном другом городе мира. Фюрер обращался ко всем вместе и к каждому в отдельности. И к нему, Юргену Ашенбаху, тоже. Он говорил, что германцы должны посмотреть на себя новым взглядом, собрать разрозненные силы, направить их к общенациональной цели, получить все, что должно по праву принадлежать сильному народу, что война и только война возвышает такой народ и помогает ему приобрести свое истинное лицо.