Андрей Черетаев - Сибирский Робинзон

Восемь литровых пакетов с красным вином; восемь литров надежды и восемь литров обезболивающего, обезболивающего для зубов и израненного сердца. Но всё же невероятным усилием воли я заставил себя удержаться от того, чтобы не открыть клапан и не прильнуть устами к сей бумажной емкости. Холодное вино расстроило бы мое горло.

— Шикарно, — сказал я, держа в руке два батона сервелата и три банки с красной икрой, — еще бутылку шампанского и получится праздничный советский набор.

К этому комплекту прилагалась восьмисотграммовая банка с ананасовыми дольками. Я всегда любил ананасы, но сейчас меня больше привлекала большая жестяная банка.

«А из неё, пожалуй, можно сделать хороший котелок», — пронеслась в голове идея.

Я мечтательно закрыл глаза и представил кипящую в импровизированном котелке похлебку, ароматно зазывающую вкуснейшим содержанием. Боже мой, как же я захотел горячего супа, от которого исходил бы мясной, вперемешку с пряностями, аромат.

Из продуктов было ещё шесть небольших, твердых как камень, французских булочек. На первый взгляд немного, но вполне достаточно, чтобы продержаться два или три дня, не голодая. К тому же после многодневного вынужденного поста мой желудок весь сжался, и много пищи в него не влезало.

— А, жаль, — вздохнул я. И чуть погодя жалобно воскликнул: — Надеюсь, эти чёртовы спасатели всё же успеют прилететь в голубом, то бишь, оранжевом вертолёте, до того как я замерзну или умру с голода!»

Я уже бросил гадать о том, когда меня найдут и вытащат из тайги. Мне оставалась только ждать и надеяться, что до их прихода я смогу продержаться, выжить. В последнее время на меня неожиданно стало находить, накатывать, накрывая с головою, чувство безысходного одиночества, мне начинало казаться, что я остался совершенно один в этом мире и помощи ждать не от кого. В такие минуты мне было очень страшно.

Однако делать было нечего, я продолжил разбирать добычу.

Из вещей особую ценность представляли три пледа. Одним пришлось пожертвовать при изготовлении возка. Он изодрался и оледенел.

— Надо будет его высушить, — посмотрев на него, я отложил плед в угол, — итого, у меня три пледа, из которых можно будет смастерить полезное, — заключил я и после недолгих раздумий добавил: — Например, что-нибудь из одежды. Уж больно холодно в здешних краях.

С этими словами я вернулся в свою каморку с очагом, в который подкинул ещё дров, причём, кажется, переборщил. Но было поздно: костер разгорелся. Прошло совсем немного времени, и в каморке стало совсем жарко. Пришлось расстегнуть куртку.

— Ох, елки, — взмолился я, когда меня одолел очередной приступ чесотки.

От жары я вспотел, и грязь, въевшаяся в кожу, вызывала невыносимый зуд. Чтобы не сидеть и не чесаться зазря, я вернулся к разбору своей добычи, из которой осталась одна мелочёвка. Несколько пластмассовых тарелок, стаканчиков, ложек и вилок. Покидая самолёт, я захватил пару рулонов бумажных полотенец. Там, в самолёте, это был произвольный жест, так сказать, хватательный рефлекс. Но только сейчас до меня дошло понимание всей ценности салфеток.

— Чёрт меня разнеси, — радостно закричал я, — как же я раньше-то не догадался!

Ведь снег — плохая замена туалетной бумаге.

Ужин затянулся. Сегодня я решил не напиваться. Это было очень мудрое решение, хотя трудноисполнимое. Как же я хотел напиться и забыться! Усилием ослабевшей воли я отмерил вечернюю порцию и дал себе слово не пить больше меры.

«Да, я попал в беду, да, я попал впросак, — сказал я себе, — но не стоит доходить до свинского состояния. Хотя, хотя… говорят, истина-то в вине».

Потягивая из фляжки вино, разогретое на огне, я удобно уселся на сооруженной из веток лежанке и смотрел на танцующее пламя.

В гипнотизирующем танце огня самым причудливым образом сочетались и чудо, дарующее тепло, и повседневная обыденность, за которой скрывалась тысячелетняя привычка. История огня древняя, как и история человека. Именно человек возвеличил огонь обязан. Дикий огонь, когда-то зажженный в пещерах Африки, озарил момент рождения Homo sapiens. И он по праву есть символ человека разумного и всей его эпохи. Тысячелетиями использовали укрощенную силу огня, но ныне каждое новое поколение людей всё меньше и меньше прибегает к нему, предпочитая электричество, атом и так далее. Мы даже не заметили, что огонь своим прощальным отблеском освящает и благословляет закат века человека разумного, человека, которому он верно служил. Но сейчас мне до этого нет дела, я, как и мой далёкий предок, живший под сводами пещер, смотрю на огонь, думая о своём…

Мне было хорошо и уютно. И, может быть, впервые за несколько лет у меня появилась возможность спокойно поразмыслить, прикинуть и разложить по полочкам свою непутёвую жизнь.

Я вспомнил о Еве, вспомнил как-то равнодушно, без горечи потери, без сожаления, что было весьма странно. Неужели во мне всё перегорело, не осталось ничего вызывающего хоть какие-то чувства, хоть какой-то всплеск эмоций. А ведь прошло очень мало времени с нашего расставания. И я не забыл её. Не забыл её необычайно голубых глаз. Правда, иногда смотревших на меня совиным взором, означавшим, что она в замешательстве и ничего не понимает. В такой момент за ней забавно было наблюдать. А какие у неё были красивые волосы! Я называл её «Девушка с волосами цвета белого жемчуга», и тогда она довольно, как кошечка, которую почесали за ушком, жмурилась, начинала улыбаться, шутить и смеяться. Вспомнив её смех, я припомнил слова из любимого стихотворения.

Наверное, в этом месте стоило бы прослезиться, — добавил я, улыбнувшись собственной остроте, которая, как всегда, была глуповатой, — знала бы она, кто и где сейчас её вспоминает. Вот бы удивилась наша Евочка!

Уход Евы меня не ошарашил, хотя и был предсказуем, ибо я чувствовал, что в ней копятся какие-то взрывоопасные эмоции, и что она вот-вот взорвется, как паровой котел. В этом мы были похожи. Мы были похожи во многом. Я ей никогда не говорил, боясь обидеть, что она самая настоящая зануда, впрочем, такая же, как и я. Если мы были вместе, то вели умные беседы, но, чаще всего, скучные. Если мы занимались любовью, то я всегда думал, как бы не показаться диким и развратным животным, способным напугать или шокировать Еву. Она же, в свою очередь, боялась показать себя излишне смелой и раскованной, стесняя собственную природу. Наши отношения были пресны, как пасхальная просвирка. Я был не на высоте, и, что самое гнусное, догадывался об этом, но ничего не мог исправить. Я искал ключ к ларчику, а он слишком просто открывался. Но теперь это не важно, мой поезд укатил, а я остался на перроне и без багажа…