Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

— Неохота, — признался я. — Посижу ещё…

Вильма с Серым сегодня были часовыми. Серёжка Лукьяненко, кстати, как раз вошёл в проём навеса снаружи — весь в снегу — и сел у огня, ожесточённо сдирая с рук меховые рукавицы. Откинул капюшон.

— Небось, сами не рады, что с нами связались? — поинтересовался я.

— Кто скажет, где лучше, где хуже? — философски высказался Сергей, протягивая руки к огню. — Мы, по крайней мере, ещё живы, князь.

— «Князь», — хмыкнул я, вороша палкой угли с краю костра. Угли стреляли синеватыми язычками пламени, а потом на конце палки расцвёл алый огонь. — «Жили двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман…» Читал?

— «Кому на Руси жить хорошо», — кивнул Сергей. — Следствие по этому вопросу ещё будет проведено.

— Юморист, — я бросил палку в огонь. — Лен, ты спишь?

— Тебе какая нужна? — буркнула Власенкова. Она тоже ещё не спала.

— Ты, — определил я. Ленка вяло погрозила:

— Я Олегу скажу, что ко мне пристают.

— Какому Олегу? — со смехом поинтересовался Сергей.

— С едой что? — вполголоса спросил я.

— П…ц, — так же вполголоса ответила она. — По мелочи дня на два осталось, только чтоб с ног не попадать… — она вздохнула: — Ну до чего же тут охота мерзкая!.. Знаешь что, Олег? — она снова вздохнула. — Пора на кору переходить.

— Дожили, — обречённо сказал я. — Ну, переходить, как переходить… Кажется, сосновую заболонь можно варить и есть… только воду сливать раза три… — я вдруг засмеялся, и Ленка через секунду тоже захихикала.

— Ты чего? — сквозь смех спросила она.

— А что ещё остаётся? — я продолжал улыбаться. — Серый прав: мы, по крайней мере, ещё живы!

Просыпаться по утрам всегда было трудно — я имею в виду, зимой, этой зимой. Был серый рассвет — по крайней мере, так казалось, что рассвет, снег продолжал валить, почти ничего не было видно. На спальнике местами тоже лежал снег. Костёр горел хотя и широким, но каким-то бледным, умирающим пламенем. Возле огня грелись несколько человек. Ленка Власенкова что-то готовила… а меня вдруг охватило чувство острой жалости ко всем своим. То ли сейчас, в утреннем неверном свете, мне так казалось, то ли на самом деле так было, но лица у всех выглядели исхудавшими и обветренными. «А ведь мы голодаем, — отчётливо подумал я. — Мы на сама деле, по-настоящему голодаем. Вот чёрт…»

Надо было вставать. Вставать.

— Танюшка, — я толкнул её локтем. — Встаём.

— Я не сплю, — Танюшка завозилась. — Сейчас встаём…

…Голодному человеку холод кажется в несколько раз холоднее. Это действительно так. Если живёшь зимой на проклятом «свежем воздухе», есть нужно много и относительно разнообразно. Или хотя бы просто — много. Если есть нечего — подкрадывается вялость, нежелание что-либо делать… И, если не заставить себя подняться, то можно остаться лежать навсегда. Но и бесконечно заставлять себя у голодного человека тоже не получится. Ми пили омерзительную настойку из еловых иголок и веточек — средство от цинги, изготовленное Ленкой и Ингрид. Гадость была просто невероятной — наверное, хинин, и тот лучше — но вариантов просто не имелось, как не имелось у нас и запаса овощей, как прошлой зимой (странным было то, кстати, что, как я с изумлением заметил, мы вообще-то ничем не болели!) Приходилось тянуть эту фигню, причём обе девчонки стояли над душой, чтоб допивали до конца.

— Лыжами займусь, — сказал Вадим, поднимаясь и украдкой выплёскивая из котелка примерно глоток остатка. — Без них всё-таки плохо. Андрей, поможешь? — кивнул он Альхимовичу. Тот наклонил голову. — И ещё Олега возьмём… Идёшь, Фирс?

— Иду, — Олег Фирсов встал, поправляя перевязь с метательными ножами. — Дашь топор, тёзка? — он подтолкнул Крыгина.

— Держи, — Олег перекинул ему оружие. — Поймал? Чё вякаешь?

Я решительно допил остаток смолистой мерзости, подышал и тоже поднялся. Надо было распределять всех по дневным работам.

Вадим был прав насчёт лыж. Без них пробираться по лесу было очень трудно, я почти пожалел, что взял с собой Танюшку. Но, когда я оглянулся, то обнаружил, что она совершенно хладнокровно лезет по сугробам, держа на плече заряженную аркебузу.

— Хорошая ты всё-таки у меня, Тань, — вырвалось, и я смутился, но она рассмеялась и молча пожала плечами, на которые падал снег — красивыми, крупными хлопьями.

Лес. Снег. Синеватый полудень-полусумрак.

В широком плоском логу мягко позванивал ручей, выныривавший из-под гранитных глыб и почти тут же скрывавшийся подо льдом. Я присел, сдёрнул крагу, зачерпнул воды, пахнущей морозом и вкусной.

— Вымер лес, — сказала Танюшка. — Ну никого… Как ты это объяснишь, Олег?

— Никак, — я встал. Глядя с улыбкой ей в лицо, вспомнил: — " — Долго ли мука сея, протопоп, будет? — и я говорю: — Марковна, до самыя до смерти!»

— Добро, Николаич, — вздохнула Танюшка, — ино ещё побредём… — и, засмеявшись, добавила: — Как ты меня доставал этим «Житиём…»! Я, если честно, не верила, что мальчишка в тринадцать лет может серьёзно этим увлекаться. Думала — дурака валяешь, чтоб впечатление произвести… — она вдруг перестала смеяться и задумчиво повторила: — Долго ли мука сея, протопоп, будет? — Марковна, до самыя до смерти! — Добро… ино ещё побредём… А слова-то великолепные… Что с ним, с Аввакумом, случилось-то?

— Сожгли, — коротко ответил я.

— Нормально, — спокойно ответила она. — Ну? Ещё побредём?

— Повезло мне с тобой — как Аввакуму с его Марковной, — вздохнул я, перешагивая ручей: — Руку подать?

Она фыркнула, сделала лёгкий прыжок… и тяжело села в снег, удивлённо моргая:

— Голова закружилась…

— Вставай, — я поднял её. — Есть хочешь?

— Не хочу…

— Значит, очень хочешь, — констатировал я, забираясь в поясную сумку. — На. Ешь, — я достал полосу вяленого мяса и отвёл глаза. Слышно было, как Танюшка сглотнула.

— Пополам… — жалобно сказала она.

— Ешь, Тань, — мягко сказал я. — Ешь, ешь…

Я принял у неё аркебузу и засвистел сквозь зубы.

Уже разделанную тушу огромного оленя приволокли Басс с Ингрид — почти ползком тащили по снегу сорок килограммов мяса, завёрнутые в шкуру. Они вернулись через полчаса после меня и Таньки (мы пришли пустые), а уже в темноте пришёл Андрей Соколов. Мы сперва переполошились невероятно — он еле тащился на негнущихся ногах — и только когда он подошёл ближе, стало ясно, что его штаны превратились в ледяные трубы.

— Потом, потом… — торопливо сказал он, когда все, повскакав с мест, бросились к нему. — Я в воду провалился… вот, — и он без предисловий сбросил со спины раньше не замеченного нами здоровенного сома — метра полтора длиной. — Это из-за него, — Андрей с трудом сел — вернее, рухнул — у огня, его штаны ломко хрустнули, осыпаясь пластинками льда. — Ноги ва-аще ничего не чувствуют.