Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Ингрид подсела к нему, достала кинжал:

— Не бойся, ничего ампутировать я тебе не буду, а вот брюки кое-где порежу…

— Тяни так, — отчеканил Андрей. И уже тише добавил: — Их Ленка шила…

— Извини, — Ингрид смешалась.

— Значит, ещё сколько-то не сдохнем, — сообщил Саня. Я покосился на него. Последнее время он был очень молчалив, а у меня это вызывало резкое опасение.

— Не только не сдохнем, — вдруг вмешался Басс, сидевший со своим «инструментом» на коленях, — но и вообще… — он не стал пояснять, что там «вообще» и, тронув струны, запел, бросая слова в снежную ночь:

— Комедию с несгибаемым Мальчишом-Кибальчишом разыгрываешь? — спросил Саня, и я удивился тому, каким неожиданно злым стало его лицо. Но Басс не разозлился в ответ, а спокойно, даже чуть насмешливо ответил:

— А я не вижу причин, по которым мне надо по-собачьи завывать. Хочу и пою. А пою, что хочу.

— Правильно, — одобрил Серёжка, вставая и, сбросив меховой плащ, которым он укрывался вместе с Ленкой, подал ей руку. — Ну-ка, Басс, дай что-нибудь такое…

— «Такое»? — уточнил Игорь. — Ну, вот тебе «такое». Если что не такое, то извини.

У меня даже челюсть слегка отвисла. Я такой глупейшей песни в жизни от него — да что там от него — вообще! — не слышал. Не знаю, где он такое «оторвал». Может, сам сочинил. Но я совершенно неожиданно заметил, что у меня начинает подёргиваться нога, а плечи сами собой «ходят». Сергей же с Ленкой вообще вовсю отплясывали вокруг костра! Причём четырнадцатилетние, вполне современные по взглядам мальчишка и девчонка, отродясь не плясавшие ничего «народного», вовсю «рубили» что-то вроде присядки, смешанной с хороводом, словно так и нужно — откуда что взялось! Я вздрогнул — резкий свист свирели в руках Вадима врезался в струнный перезвон диссонансом, но тут же встроился в него и «добавил жару» в эту чушь про заиньку, творившего самые дикие вещи вроде поедания краденого сахара и надевания драных штанов на тонкие, кривые ножки. Но песня странным образом «заводила». Я и не заметил, что отплясывают — кто во что горазд — ещё несколько человек. Вильма Швельде изумлённо рассматривала эту картину расширенными глазами. А я вдруг обнаружил, что возле нас стоит Джек.

— Позвольте? — он спросил это по-английски, улыбаясь и протягивая руку Татьяне. Та сделала бровями в мою сторону и встала. Джек положил её руки себе на плечи, свои устроил (ах, нахал!!!) на её талии, что-то шепнул, она кивнула — и они, нырком уйдя в сторону, понеслись вокруг костра. Под русскую народную музыку в английском народном танце (я такой видел по телику несколько раз).

Вадим, продолжая насвистывать, толкнул меня локтем. Безо всякой задней мысли, конечно, но я нахмурился, наблюдая за красивыми движениями Джека и моей девчонки.

— Подкрался к девочке-подростку, — пробормотал я, поднимаясь. — Эх, пропадай моя телега, экипаж машины боевой! Подвинься, Джек!..

…Вообще-то плясать на пустой (не первый день) желудок тяжеловато. Поэтому скоро все вновь сидели по местам, отдыхая после вызова, брошенного ночи, смерти и зиме, и слушали, как поёт Басс…

… - А может, ты споёшь, Олег? — предложила Наташка Мигачёва. — Ты же вроде бы научился играть?

Басс, подлец, немедленно и готовно протянул мне инструмент.

— Но петь-то я лучше не стал, — заметил я, бросив на него многообещающий взгляд.

— Да, — согласилась Танюшка, — петь ты можешь в приличном обществе только при очень громком аккомпанементе. Достаточно громком, чтобы тебя заглушить.

— Спасибо, Тань, — невозмутимо ответил я, принимая инструмент, — я постараюсь аккомпанировать погромче.

Я в самом деле разучил знаменитые «три аккорда», которыми можно сопровождать любое пение вообще. И сейчас аккуратно подобрал их, а потом, решившись, негромко запел — едва ли не впервые так, один и при всех, запел то, что пришло мне в голову неожиданно:

— и я услышал, как Танюшка поддержала, негромко, чтобы не глушить меня, но ясно и умело:

…Краем глаза я заметил, что Серёжка Лукьяненко поднялся и вышел наружу из нашей загородки. Вышел и вышел (ну, может, в туалет?), но я всё-таки был князем — и меня словно толкнуло.

— Я сейчас, Тань, — пробормотал я уже начавшей укладываться Танюшке. Она проводила меня спокойным взглядом…

…«Снаружи» всё падал и падал снег. Я на миг прикрыл глаза, посмотрел. На сугробах чернели ямы следов — Сергей ушёл в лес, и я, тут же провалившись почти по пояс, зашагал за ним, мысленно ругая себя и держа ладонь на рукояти даги, а главное — пока что не очень понимая, что это Серого понесло в лес и за каким чёртом я иду следом.

Сергей, как оказалось, ушёл недалеко. Мне сперва показалось, что его тошнит — он стоял между двух деревьев, упершись в них ладонями без краг, и спина, обтянутая меховой курткой, вздрагивала. И лишь подойдя ближе, я понял, что Серый плачет.

Он услышал меня, обернулся. Слёзы блестели на щеках дорожками, лицо подёргивалось. Я думал, что он сейчас заорёт на меня, но вместо этого Серый вытянул ко мне руку:

— Потрогай, — тихо сказал он, проглатывая рыдание. — Потрогай!

— Ч-что? — не понял я.

— Потрогай! — потребовал он, и я коснулся холодных пальцев, к которым пристали крошки коры. — Я живой, Олег, — он снова сглотнул. — Понимаешь? Я настоящий. Я живой, я хочу жить. Олег, кто дал им право сделать меня и обречь на смерть?! Я не игрушка, я люблю Вильму. Я хочу писать книги! Я отказываюсь играть в их б…ские игры! И не хочу, чтобы игры играли в меня!

Я молча слушал его. действительно, что я мог ему сказать? Больше того, горькие, горячие слова Серого рождали и во мне бессмысленное протестное чувство — до скрежета зубов. По какому праву меня кто-то обрекает на никому не нужную гибель?! Резким жестом, сам не очень понимая, что делаю, я вытянул перед собой руки, растопырил пальцы. Мне четырнадцать лет. Вот мои руки… вот я пошевелил пальцами… Я — мальчик, у меня длинные ноги… вот они, в меховых унтах… Я люблю жареное на углях мясо и не люблю варёный лук… Мечтать мне нравится, и я боюсь темноты…