Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)

Последним остался тот — раненый. Вон он побежал — не оглядываясь, изо всех сил побежал…

…В спине у него уже торчал мой палаш — кажется, прошедший насквозь — а он всё ещё бежал, упал только через несколько секунд.

Я вырвал ятаган и метнул его в последнего живого — того, с подрубленной ногой, он сейчас уползал в кусты. Ятаган пригвоздил его к земле, и негр несколько раз дёрнулся, потом затих.

Правая нога у меня подломилась, и я упал на бок, успев выставить руку, чтобы сберечь рассечённые рёбра. Левая рука ударилась сверху о раненый левый бок, как чужая, но обе раны отплатили такой болью, что опустилась чёрная пелена перед глазами.

Когда она поднялась — я увидел негра. Того, которому отчекрыжил палец. Он шёл ко мне, зло щерясь, держа ятаган в левой руке и что-то скрежещуще приговаривая.

Я холодно наблюдал за ним, не испытывая никакого страха. Краем глаза видел, как из руки кровь течёт неостановимым ручейком, пропитывая землю. Хана, что ли?

Да, страха не было. Мелькнула мысль, что Танька остаётся одна, но тут же подумалось — о ней позаботятся все наши, не бросят. А всё остальное — не так уж важно.

Кроме одного. Вот этот — он тоже не должен уйти.

У меня есть складник (здорово сточенный — но это нож) и здоровая правая нога. Это немало. Подходи, подходи, дурачок, ближе…

Правой рукой я — за спиной — открыл извлечённый из чехла нож. С трудом открыл — одна рука…

Негр подошёл и встал надо мной — кретин, улыбающийся и счастливый — гадостно счастливый — при мысли, что сейчас он меня убьёт. Я махнул рукой — неловко — и выронил нож под смех отскочившего негра; тело вывернуло болью наизнанку. Но я улыбнулся и сказал:

— Падай, дурачок. Ты убит.

Всё ещё улыбаясь, негр шагнул ко мне — и с диким воплем рухнул.

Когда перерезаешь подвздошную артерию — боль в первые секунды не ощущается совсем. А умирает порезанный от кровопотери через 10–15 секунд.

Он ещё дёргался, пытался встать и выл, забыв обо мне начисто. Мне уже было всё равно.

Кое-как — зубами и здоровой рукой — я перетянул перерубленную руку выше раны, и кровь остановилась… почти. До остальных ран мне было не добраться, и я понял, что всё-таки умру.

Спокойно так понял и пополз, потащил себя по тропинке, обползая трупы и двигаясь по крови, не успевшей впитаться в землю или превратившей её в кровавую грязь.

Четвёртое моё лето здесь…

Я дополз до того, убитого палашом в спину. Неловко выдернул клинок и положил его себе на грудь, сжав эфес в правой руке. И стал смотреть в небо — высокое и тёплое, ласковое, солнечное — в прорезях ветвей над тропинкой.

Если меня найдут наши — меня похоронят. Наверное, сложат песню, и её будут петь не только в нашей компании, но и во многих других — о четырнадцатилетнем мальчишке Олеге, который в одиночку перебил четырнадцать — по числу своих лет — негров и умер с оружием в руке… Что-нибудь вроде:

Четырнадцать лет — или семнадцать? Или сколько? Не важно; странно, но я прожил их полнее и интереснее, чем предыдущие четырнадцать. У меня были любовь и дружба, каких, наверное, уже не знают на Земле… той Земле.

Я вспомнил маму. Неожиданно и ярко, как давно уже не получалось… Да, умираю. Берег реки, и мы с Танюшкой идём по вечерней траве по домам. Что делает тот Олег, та Танюшка? Живут, но я им не завидую…

А неба-то я уже и не вижу… Ах, да это я просто глаза закрыл — но их трудно открывать, как трудно их открывать… Половины себя я уже не чувствовал. И снова тянуло закрыть глаза. Но нельзя — по тропинке шла Танюшка. Ищет меня? Я понял, что вновь закрыл глаза — и вижу это уже в уме. А снова поднять веки не было сил.

Медленно проплывали картины прошлого — как на киноэкране. Может быть, я правда сижу в зале — тепло, тихо, темно, синий луч бегает над головами, Танюшка рядом, вокруг — друзья… Какой странный фильм, ни в одном анонсе не было такого… И звука не слышно, а луч тоже странный — световые кольца плавают, то сокращаясь, то расширяясь… и их всё меньше…

Как в книжке «Король Матиуш I». Санёк давал мне её прочитать, а потом я сам её много раз брал в «библии» — так мы называли библиотеки.

А Библию я ни разу не читал.

Совсем темно и тихо. Только под пальцами — рукоять палаша…

…Таня, всё, что у меня есть — это ты!!!

Если вам было четырнадцать лет, когда вы попали из спокойного и тихого советского городка в мир, где всё решают клинки…

Если вы три года странствовали по этому миру — не взрослея, но набираясь опыта — убили почти два десятка белых подростков и около четырёхсот негров…

Если вы потеряли многих друзей и приобрели новых; если мёрзли, голодали, мучились от жажды и ран; узнали, что такое любовь и ненависть; научились командовать и колоть живое тело, не мучась потом кошмарами; ночевать в снегу и не жмуриться, когда в вас летит свистящая толла…

Если всё это так, будьте уверены — вы сильно изменитесь. Не внешне, нет; если ваша рука достаточно верна, вы сможете избежать большинства шрамов, а то и всех. Изменения коснутся вашего «я». И через какое-то время вы поймёте, что от вас прежнего только внешность и осталась…

…Где-то около недели я провалялся на соломе в вонючем сарае, и негры несколько раз начинали обсуждать, съесть меня, пока не сдох — или нет. Меня это мало колебало, потому что я был без сознания и, наверное, умер бы, если бы не ребята, которых содержали тут же. Это оказались двое испанцев помладше меня, и они меня поили и кормили тем, что им самим давали. Я был в отрубе, но пил и глотал. Потому и не умер…

Я не узнал, как их звали. Их убили в тот день, когда я всё-таки вынырнул из забытья прочно и лежал на отвратительно разящей соломе, ощущая тошнотную, рвотную слабость во всём теле. Вошедшие негры скрутили обоих и, обезглавив точными ударами топоров, начали потрошить и разделывать. А двое подошли ко мне. Я слишком слаб был, чтобы пошевелиться, поэтому просто плюнул в них и выругал, не узнавая собственного голоса, на нескольких языках. Негры стояли надо мной, переговариваясь и разглядывая меня. Я ощущал неудобства от того, что голый под их взглядами не больше, чем в присутствии собак или козлов. Другое дело, что собаки или даже козлы не вызывали у меня такой ненависти.