Евгений Кривенко - Там, где была тишина

— Ты что ночью бродишь, может, какой красавице свиданье назначил? — рассмеялся Ниязов коротким, деланным смехом.

— Тебе бы все шутить, — обиделся Дурдыев. — На работе я был. Сторожем работаю. Большой почет для Дурдыева, правда?

Ниязов снова рассмеялся. Луна освещала его коренастую фигуру в халате, клочковатую бороду и широкое пятно на щеке — след пендинки.

— За тобой мне не угнаться, — продолжал Дурдыев. — Ты уже башлыком стал, председатель Совета. Большой начальник!

— Вот что, старик, — серьезно сказал Ниязов. — Ты, видно, совеем ослеп?

— Почему ослеп?

— Ничего не видишь, что делается вокруг. Землю у тебя отобрали. Скоро кибитки отберут, баранов отберут, жен отберут, понял?

Дурдыев злобно сплюнул.

— А что делать? Сам эмир не удержался. У них сила большая.

— Ты погоди сдаваться, — сурово нахмурился Ниязов. — Ты думаешь, я в сельсовет пошел, чтобы ковры перед ними расстилать? — Он помолчал немного, словно что-то обдумывая, и наконец, как бы между прочим, произнес: — Скоро большие дела начнутся. Большие люди сюда приедут. — Он кивнул головой в сторону границы. — Оттуда. Нужно действовать, Дурдыев.

Он наклонился к самому уху ночного сторожа и что-то зашептал. Тот резко отшатнулся.

— Не хочу, Ниязов. Дети, жены. Себя жалко.

— Захочешь, — ответил ему собеседник. — Сам все сделаешь. А это что у тебя в руке? — вдруг обратил он внимание на письмо, которое старик все еще держал в руке. — От кого письмо?

— От Тоушан. Для Дурсун, понимаешь?

— Понимаю, — протянул Ниязов. — А ну-ка, давай его сюда.

Он разорвал конверт и повернул лист к свету. Но лунный свет был слаб, и письмо прочитать ему не удалось.

— Давай костер разведем, — предложил Ниязов.

Ему, видно, не терпелось прочесть это послание.

Под узловатыми, сильными пальцами затрещали ломкие ветви саксаула, зашумел сухой камыш. И вот уже огонек заплясал между сучьев, озаряя фигуры собеседников, склонившихся над листом бумаги.

— Слушай, Дурдыев, — глухо произнес Ниязов, — внимательно слушай.

— «Дорогая сестричка, — начал он читать. — Я вспоминаю тебя маленькой хохотушкой с лиловой новенькой ленточкой в тоненьких косичках. У меня льются слезы, когда я подумаю о том, как рано оборвалось твое детство. А где твоя юность? Ты не видела ее… Неужели это навсегда? Неужели такая твоя судьба?

Нет, не может этого быть…

Дурсун, сестричка моя! Посмотри внимательно вокруг. Неужели тебе не хочется выйти на наши широкие поля, с песней возвращаться с работы? Я пишу это письмо и вижу тебя веселой и счастливой под цветущими деревьями нашего сада.

Мы скоро увидимся с тобой, сестричка, я приеду в свой родной аул. Будешь у матери, скажи, что Тоушан уже большая-большая и что я целую ее крепко-крепко. А когда я приеду, пусть, она приготовит мой любимый плов с тыквой, яблоками и айвой. Хорошо?»

Дурдыев опустил голову. Костер медленно угасал. Старик протянул руку к письму, изорвал его и бросил в костер. Огонь снова вспыхнул и отразился в его темных прищуренных глазах.

— Ты прав, башлык, — произнес он. — Они отнимут у нас землю, баранов и жен…

Поезд, постояв ровно минуту, ушел на Сталинабад. Из вагона торопливо вышел невысокий человек в черном костюме и серой фетровой шляпе и, минуя крайние пустые мазанки, зашагал по направлению к реке. В руках у него был небольшой сверток. Он, видимо, боялся лишних глаз, так как несколько раз оглянулся по сторонам. Но вокруг никого не было.

Поезд ушел, и тишина вновь плотно нависла над землей. Через несколько минут неизвестный подошел к камышовым зарослям, окаймлявшим берега Аму-Дарьи. Прежде чем войти в тугаи, как здесь называют густые заросли, возникшие на иловых отложениях, он еще раз огляделся, а затем решительно шагнул вперед.

Камыши зашумели своими пушистыми метелками и вскоре вновь затихли. Стояла мертвая тишина. Лето в разгаре. Горячие солнечные лучи щедро согревают и окрестные горы, на склонах которых пасутся овечьи стада, и ровные, как стол, такиры, поросшие кустиками полыни, и солончаки, и густую поросль тугаев. Неподвижно стоят камыши, чуть-чуть покачивая свои еще тугие, не распустившиеся метелки. То поваленные набок, то стройные и прямые, они образуют густые заросли, размежеванные речными протоками да кабаньими тропами. Свои длинные саблевидные листья они купают в коричневой, шоколадной аму-дарьинской воде. За камышовыми стенами — протоки, излучины, старицы, глухие озера.

Есть где спрятаться любому хищнику!

Над густыми переплетшимися зарослями здесь и там поднялись высокие тополя-туранги.

Тихо вокруг, но когда прислушаешься внимательно, то услышишь скрытое биение жизни.

Вот плеснул на реке золотой сазан, и тотчас же в зарослях раздалось квакающее пенье маленькой камышовки. А вслед за нею заскрипели в густой траве яркие длиннохвостые фазаны.

Крякают утки, высиживающие на болотистых островах свои зеленоватые яйца. Взмахнув огромными крыльями, взлетела белая цапля, прежде неподвижно стоявшая на кочке. В небе поют степные жаворонки-джурбаи, проносятся белые чайки и быстрокрылые ласточки.

Приглядись повнимательней, и ты увидишь, как переползает, извиваясь, змея, недавно сбросившая свою шкуру. По скользкому камышовому стеблю поднимается кверху волчонок, — маленькая цапелька, охотник за птичьими гнездами. А если углубиться дальше да пройтись потайными тропами, то можно услышать и грозное хрюканье дикого кабана, а не то и встретиться, чего доброго, с огромной полосатой кошкой — туранским тигром.

А можно еще услышать здесь, в этой глухомани, и другие осторожные, крадущиеся шаги, непохожие на звериные. Многое таят в себе дикие тугаи…

Солнце жжет нестерпимо. Наталья и Макаров стоят в самом конце уже подготовленной насыпи, на тридцать пятом пикете. Впереди — ведут разбивку Родионов и Назаров. Еще дальше маячит красная футболка Серафима. Он держит перед собой полосатую рейку и покачивает ею — от себя и на себя.

Наталья прильнула к окуляру нивелира. Она делает контрольную нивелировку.

— Жарко, — говорит она, отбрасывая со лба взмокшую белую прядку, и вздыхает: — Вот бы сейчас мороженого!

Макаров вспоминает полтавских мороженщиков, развозивших свою холодную, сладкую продукцию в специальных тележках на «дутиках». В тележках стояли банки с мороженым, розовым — клубничным, и кремовым — сливочным.

Он ясно представляет себе, как мороженщик выгребает из банки ложку розового мороженого и накладывает его на круглую вафлю. Сверху прижимается вторая вафля — и ешьте на здоровье.