В. Владимиров - Агент абвера. Повести

Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую, подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону.

— Простите, Зинаида Федоровна, я забыл вам задать еще один вопрос.

— Пожалуйста. Стас тихо сказал:

— Вы зачем писали письма с угрозами Тане Аксеновой?

Панкова бледнела стремительно, кровь отливала от лица, как будто сердце ее остановилось.

— Какие п–письма? Я вообще не люблю писать письма. И я не знаю никакой Аксеновой.

— Не знаете? Но это же вы предложили — «шерше ля фам»?

— Боже мой, если вы говорите об истории со Ставицким, то я не имею к этому никакого отношения.

— Вот что, Зинаида Федоровна. Если вы хотите успеть на репетицию, то давайте не будем транжирить наше время. Хотя боюсь, что на репетицию вы сегодня все равно не попадете. А роль благородной подруги из вашей пьесы вам придется репетировать здесь, со мной.

— Не запугивайте меня! — крикнула Панкова, и из глаз ее брызнули слезы. — Театральная общественность не допустит!.. Вы еще молоды…

— Чего не допустит театральная общественность? Моей молодости? — спросил вежливо Тихонов. — Наоборот, она ее скорее будет приветствовать. Так, знаете ли, интереснее…

— Вы — мальчишка, — сказала Панкова, и лицо ее теперь покрылось красными пятнами.

Стас покачал головой:

— Как жаль, что мы не в магазине. Там хоть висят плакаты «Будьте взаимно вежливы!». Тем более что я еще не понимаю причины вашего гнева и испуга.

— Вы меня напрасно пытаетесь впутать в эту неприглядную историю! Сейчас не бериевские времена! — кричала Панкова.

— Ну–ка, тише, — вдруг резко сказал Стас, и Панкова сразу смолкла. — Насчет времен вы правильно сказали. А в скверную историю вы себя впутали сами.

Он открыл ящик и разложил на столе четыре листа бумаги.

— Вот ваша автобиография из театра. Вот счет за газ из вашей квартиры. Вот ваше объяснение, которое вы сейчас написали. А вот это, — он поднес листок к глазам Панковой, — письмо Татьяне Аксеновой.

— Я ничего не понимаю, — сказала растерянно Панкова.

— Понимать нечего. Не надо быть почерковедом, чтобы увидеть: все бумаги написаны одной рукой.

— И что?

— А то, что это письмо найдено в сумке убитой Татьяны Аксеновой.

— Убитой? — с ужасом переспросила Панкова.

— Да–да, убитой. За три часа до того, как вы поспешно убыли в Ленинград.

— Но клянусь вам. это случайность! Ужасное, роковое совпадение! Я действительно писала ей письмо, но ничего подобного и в мыслях не имела. — Панкова зарыдала по–настоящему. Стас налил ей в стакан воды. У Панковой тряслись руки, и вода текла некрасивой струйкой по подбородку, рассыпалась темными каплями на платье. Она затравленно, не отрываясь, смотрела Стасу прямо в глаза. Тихонов отвернулся к окну. За стеклом летели сухие снежинки, в полдень было так же сумрачно, как и на рассвете.

Панкова плакала. Стас, прислушиваясь к ее всхлипываниям, вспомнил, как сидела окаменевшая мать Тани, приговаривая все время: «Донюшка моя, доня…» И подумал с ожесточением: «Плачь, плачь. Не жаль мне тебя. Таня, когда умирала, не плакала…»

Тихонов сел за стол, собрал бумаги, положил в ящик.

— Вы успокоились? Давайте продолжим. Но учтите: если вы будете снова врать, то уже сами — как вы писали Тане — «поставите себя в весьма опасное положение».

Панкова кивнула:

— Но зачем вы так грубо со мной говорите? Вы же воспитанный человек…

— А вы бы хотели, чтобы я вас называл Зиночкой и шаркал ножкой? Нет уж, увольте! Вы что–то не очень раздумывали об этике, когда писали Аксеновой письмо с весьма прозрачными угрозами. А человек этот убит. Так что обойдемся без реверансов. Нам нужна правда. Намерены вы говорить только правду?

Панкова снова кивнула. Лицо ее стало некрасивым, обвисшим, со множеством мелких морщинок.

— Зачем вы написали письмо?

— Лена была так несчастна! И она надеялась, что, если эта женщина оставит Костю в покое, он вернется домой.

— Вы снова говорите неправду.

— Почему?

— Это… это… — Стас вспомнил фразу из блокнота Тани Аксеновой. — Это одеяло лжи из лоскутов правды. Вы же прекрасно знаете, что Таня была не в курсе семейных дел Ставицкого. И специально информировали ее письмом. После этого Таня указала Ставицкому на дверь. Поэтому говорить о том, чтобы она «оставила его в покое» нелепо. Правильно?

— Ну, значит, я оговорилась. Это же непринципиально!

— Нет, принципиально. Потому что вы рассчитывали так: получив письмо с угрозами, Таня испугается и заставит Ставицкого вернуться к Буковой. Так?

— Ах, может быть, и так! Но ведь, ей–богу, я действовала из лучших побуждений. Я хотела восстановить семью. Кто мог знать, что…

— Что? Кончится убийством?

— Я не имею к этому никакого отношения! Ведь это так страшно — убить человека…

— Боюсь, что вы не очень хорошо представляете, как это страшно — убить человека. Вы мне лучше скажите, кто мог совершить это убийство в интересах Буковой?

— Клянусь, я не знаю!..

— Ладно, допустим. У Буковой есть сейчас мужчина, как это называется, поклонник, который готов ради нее на все?

Мгновение подумав, Панкова ответила:

— Да, есть. — И сразу заторопилась: — Но я его видела всего несколько раз.

— А что, Букова его скрывает?

— Нет, мне он просто не понравился.

— Подробнее!

— Ну, у него какие–то скверные манеры, очень разухабистые. Вообще он… не нашего круга. И… нетрезвый.

— Как он выглядит?

— Высокий, по–моему, шатен, худощавый…

— Как зовут его? — Тихонов задержал дыхание.

— Ника. По–моему, Ника. Или Кока…

— Его зовут Никита Казанцев? — спросил спокойно Стас.

— Наверное, — обрадовалась Панкова. — Полного имени я не знаю, но, кажется, его так и звали — Ника.

— Посидите здесь. Я скоро приду. — Тихонов подергал ручку сейфа и вышел.

2.

— Через полчасика. Владимир Иваныч, сможете побеседовать с Никитой Казанцевым, проходившим у нас под условной кличкой Длинный. Савельев поехал за ним.

Шарапов поднял глаза от бумаг:

— Но–о! Нашел–таки? Ну, хвались подвигами. Как вышел?

— Я его вычислил. Как Леверье планету Нептун — на кончике телефонного диска!

— Ну–ка, ну–ка…

— Вот смотрите. Эта идея сформировалась у меня окончательно вчера, когда я ушел от вас. Интервал между автобусами — одиннадцать минут. Как же Демидов смог догнать Гавриленко на середине маршрута? Позвонил в парк. Оказывается, Гавриленко на семь минут опоздал к владыкинской остановке. Застрял у Самотеки, там эстакада строится. Тогда меня озарило: Длинный появляется на остановке три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам, ровно в полдевятого, что, вероятнее всего, связано со сменами на работе. Надо было угадать самое главное: куда он ездит из Владыкина — домой или на службу. Подумал и решил: домой. Вот почему: во–первых, в пользу этого говорит само время его поездок. Вечерние смены везде начинаются от пятнадцати до семнадцати часов — значит, поздно. А точные — от двадцати двух до двадцати четырех часов — значит, рано. Во–вторых, я сделал допущение, скорее социологическое…