Владимир Прибытков - Потерянный экипаж

— Машину! — потребовал он у дежурного офицера. — Немедленно!

Под вечер наползли тучи, затянули небо, ветер переменился, подул с севера, и заметно похолодало.

Подняв воротник куртки, Бунцев неподвижно сидел возле спящей радистки, слушал, как шумит кукуруза, время от времени облизывал сухие губы.

Мучительно хотелось пить.

Бунцев сосал кукурузные листья, жевал обломки стеблей, но это не утоляло жажды, а лишь разжигало ее.

Капитан в сердцах отшвырнул изжеванный стебель, покосился на Кротову, Просыпалась бы, что ли!.. Спит, как в родной избе на полатях. Может, пока партизанила, научилась и воду из воздуха добывать?

С представлением о партизанской войне у капитана Бунцева, как у многих, связывалось представление о чем-то очень благородном, но безнадежно древнем, вроде испанских герильясов, конницы Дениса Давыдова или приамурских походов. Где уж сверкать навахам, трюхаться гусарам, где свистеть левинсоновским клинкам в век моторов и прочей техники!

Недоверие укрепляли и очерки о партизанах, попадавшиеся Бунцеву. Он-то знал, что война — это неимоверный, сложный труд, кровь, грязь, боль, тысячи смертей, и ему казалось обидным, что писатели в погоне за эффектом описывают порой какие-то исключительные партизанские приключения, какие-то случайные, как он думал, эпизоды и не хотят или не умеют написать о настоящей войне.

Конечно, когда писатель пишет о тайнах подполья, о необычайных происшествиях, читателю любопытно, но ведь война не приключение!

«Нет! — думал Бунцев. — Если ты настоящий писатель, ты напиши, сукин сын, как стрелковая рота десять раз на один поганый холм в атаку ходит! Напиши, как полк на бомбежку идет и половину самолетов иной раз теряет! Вот о чем напиши! Тогда от тебя польза будет! А так…»

Бунцев покосился на Кротову. Спит. Что ж, надо, конечно, ей выспаться, но, пожалуй, подниматься пора. Потолковать требуется. Не пивши, не евши далеко не уйдешь. Речку поискать, что ли? Да и в лес, к Телкину, следует поспешить. Один парень остался. Мучается, наверное. Найти его — и тишком, тишком к линии фронта. К своим. Ночными тенями проскользнуть, хоть на брюхе проползти, но выйти к своим!..

Кротову будто толкнули. Села, подобрав ноги, поправила выбившиеся из-под шлема волосы, провела по лицу ладонью.

— Который час, товарищ капитан?

— Девятнадцать двадцать, — сказал Бунцев. — Спишь ты — позавидовать можно. Какой сон видела?

— Мне сны давно не снятся, — сказала Кротова. — Может, после войны увижу. Только лучше не надо. Наверное, невеселый будет.

— Это да, — согласился Бунцев. — Сны будут без участия Чарли Чаплина… Если, конечно, доживем.

— Надо дожить, — сказала Кротова. — Вроде недолго и осталось… Пить, наверное, хотите, товарищ капитан?

— Очень, — признался Бунцев. — Из лужи бы напился.

— Если полевая лужа или лесная — можно, — сказала Кротова. — Только нам так и так, прежде чем к лесу подаваться, в деревню какую-нибудь зайти придется. Еды взять. Там и напьемся.

— Слушай, — сказал Бунцев, — слушай, Кротова! Ты об этом так легко говоришь, словно тут родню заимела… Это у тебя природное легкомыслие или благоприобретенное, а?

— Почему легкомыслие? — спросила Кротова. — Чего же здесь легкомысленного?

— Ну, конечно, ничего. Абсолютно ничего. Удивительно серьезно — припереться в неизвестную деревню, так, мол, и так, мы советские летчики, привет вам с кисточкой, дайте, мамаша, напиться, да и подзакусить заодно… Или, может, ты полагаешь, там нас ждут не дождутся и пирогов напекли?

— Нет, — сказала радистка, — я этого не думаю…

— Слава тебе господи! — сказал Бунцев. — Наконец-то я здравые речи слышу!

— Товарищ капитан…

— Ну что? — спросил Бунцев. — Чем еще осчастливишь?

— Да не осчастливлю… Вам вроде смешно и досадно, как я говорю… Но вы зря сердитесь… Меня же учили в тылу врага воевать.

— Где такая академия существует? — спросил Бунцев. — Что-то я про нее не слышал.

— Вы только не обижайтесь, товарищ капитан, хорошо? Но вы, возможно, многого не слышали… Вот, к примеру, про полковника Григорьева вы слышали что-нибудь?

— Я и генералов-то всех не знаю, столько их за войну понаделали, — сказал Бунцев. — Не хватало, чтоб я всех полковников знал!

— А вам не приходилось к партизанам летать?

— Нет. Но какое отношение к нам твой полковник имеет? К чему ты его поминаешь?

— А к тому, что училась у него, — сухо сказала Кротова, и в голосе ее Бунцев услышал обиду. — Полковник Григорьев Испанию прошел… Вы и про взрывы мин в Харькове не слышали, наверное. А этими минами Григорьев генерал-лейтенанта фон Брауна, коменданта Харькова, на тот свет отправил!.. Да что толковать, товарищ капитан! Вы любого партизана спросите — он вам скажет, кто такой полковник Григорьев и что он для нас, партизан, сделал!

— Погоди-ка, — сказал Бунцев. — Я ж не хотел ни полковника твоего, ни тебя обидеть! Верю, мужик он правильный. Но здесь же не Харьков. Не Испания здесь!.. Ты, кстати, венгерский язык знаешь?

— Нет, но…

— Вот. А твой полковник испанский наверняка знал!

— Не знал. У него переводчица была.

— Неважно. Как-то он говорить с испанцами мог. А мы как говорить с венграми будем?

— С венграми? — переспросила Кротова. — По-немецки, товарищ капитан, попробуем.

— Привет! — сказал Бунцев. — Может, по-английски?

— Зачем? — сказала Кротова. — Может, молодежь немецкий и не знает, а старики понимать должны. Ведь при австро-венгерской монархии жили.

— А ведь точно, — сказал Бунцев. — Ведь и вправду была такая монархия. Ты говоришь по-немецки?

— Как-нибудь объяснимся, — ответила Кротова. — Что ж, пойдем, товарищ капитан? Уже темно.

— А не рано? Не лучше будет попозже?

— Нет. Нам к деревне подойти надо, как огни гасить начнут.

— Зачем?

— А чтобы впереди вся ночь была. Чтобы уйти подальше смогли бы.

— И этому тебя полковник учил?

— И этому, — сказала Кротова.

Нина Малькова крепко обнимала подругу.

— Не выдумывай! Рассержусь!

— Тебе ж холодно! — дрожа всем телом и стуча зубами, проговорила Шура. — Ввв…озьми ппп…латок!

— Не выдумывай! — повторила Нина. — Я о тебя греюсь. Ты же как печка.

— Ннн… евезучая я… — дрожала Шура. — Нннадо же пппростыть…

— Ничего. Согреешься. Полегчает.

— Я и дддевчонкой всегда… пппростужалась… Мммать бранится, бббывало… Кккутала меня… А это ж… еще… хххуже…

— Ты молчи, Шурок. Молчи. Прижмись ко мне и молчи…

— Я и мммолчу… Тттолько обидно…

— Ничего. Прижмись и молчи, родная.

— Ммолчу…

Шура умолкла. Нина гладила ее по широким, костлявым плечам, сильно надавливая ладонью, словно хотела втереть в дрожащее тело подруги капельку тепла и бодрости, передать ей хоть капельку своих сил. Ох, как не вовремя, как некстати заболела Шурка! Как она теперь пойдет? Отлежаться бы ей где-нибудь!..