Владимир Прибытков - Потерянный экипаж

«Иначе мы не могли, — впервые ясно подумал он. — Война. Мы не могли иначе».

Он рывком нажал на педаль. Мотоцикл фыркнул, но не завелся.

— Ничего! Заработаешь! — яростно сказал Бунцев мотоциклу. — Заработаешь, друг!

Он выжал газ, давнул на педаль, еще давнул, и машина затрещала, оживая в привычных руках и подчиняясь им.

— Надо убрать этих! — крикнула в ухо капитану Кротова. — Нельзя их оставлять!

Бунцев оглянулся на трупы солдат. Да. Оставлять их на дороге нельзя было. Но он не стал глушить мотор. Почему-то было легче оттого, что мотор трещал.

— Куда их? — крикнул Бунцев радистке, отрываясь от машины.

— Где-нибудь должны быть труба или мостик! Погодите!.. Я сейчас!

Кротова быстро пошла по дороге в сторону шоссе.

Бунцев стоял около мотоцикла.

Волнение еще не улеглось, но он уже ощущал трепет ветра, запахи ночной земли, вновь слышал далекий шум шоссейной дороги, видел дрожащие огоньки хутора.

«Как быстро… — толчками бились мысли. — Там, на хуторе, конечно, не могли понять… Как быстро…»

Он поглядел на водителя мотоцикла.

Чувства жалости не возникало.

Вместо жалости на Бунцева нахлынула волна ненависти к убитому.

«Ты! — с яростью подумал Бунцев. — Ты заставил меня убить себя! Я никогда не хотел убивать! Но ты заставил! И я убил тебя, и если бы ты воскрес — слышишь, ты?! — если бы ты воскрес, я бы опять тебя убил, потому что ты заставил меня убивать людей! И я буду вас убивать! Слышишь, ты? Буду! Пока не убью всех, кто держит оружие! Чтобы вы не заставляли меня убивать! Чтобы никого не заставляли! Потому что люди должны жить, а не убивать!»

Радистка потрясла Бунцева за руку:

— Товарищ капитан! Есть! Труба. Там, дальше. Надо нести.

Бунцев оторвал взгляд от водителя мотоцикла.

— Да, — сказал он. — Давай понесем… А машина?

— Пока оставьте…

Бунцев отпустил руль:

— Давай. Сначала этого. Давай, берись…

Водоотводная труба находилась шагах в семидесяти, и перетащить оба тела было нелегко, но Бунцев и Кротова перенесли их и затолкали в трубу, где затхло воняло стоялой водой и плесневелыми камнями. Потом радистка побродила по щебенке, подобрала пилотку водителя мотоцикла, поискала, не осталось ли других следов, но ничего больше в темноте не нашла и вернулась к машине.

— Все, — сказала Кротова. — Теперь поехали, товарищ капитан. Быстрей!

Она забралась в коляску мотоцикла.

— Вы на унты жаловались, — нервно смеясь, сказала Кротова. — Теперь легче будет. Теперь колеса есть.

— На машине я вдвое человек, — сказал Бунцев, усаживаясь в седле. — Ну, Ольга! Я такую, как ты, впервые вижу…

Он стронул мотоцикл и повел по дороге, удаляясь от хутора. Машина слушалась, хотя и норовила вильнуть на ямках и бугорках щебенки. Бунцев почувствовал горячащий азарт удачи.

— Значит, на шоссе? — пригибаясь, крикнул он Кротовой.

— На шоссе, товарищ капитан!

— И к первой колонне?

— К первой же колонне! Там поглядим!

Бунцев удержал вильнувший мотоцикл, выпрямил, стиснул зубы, прибавил газу, и машина, завывая, рванулась вперед, в ночь, к шоссе.

Нина Малькова сидела на шершавом полу наглухо закрытого кузова тряского грузовика, поддерживая голову обессилевшей от болезни и побоев Шуры.

Нина понимала, что смерть близка. Она поняла это еще в тюрьме по лицам вошедших в камеру гестаповцев, по их голосам, по их жестам, потому, что «такие» лица, «такие» голоса, «такие» жесты могли быть лишь у тех, кто ведет к виселице или яме… Ей пришлось помогать Шуре. Шура уже никого не узнавала, ноги у нее подкашивались, глаза не открывались. Нина вела Шуру по коридорам, потом по двору, к высокому черному фургону, где возле открытой задней двери стоял с карманным фонариком какой-то человек в высокой фуражке эсэсовца и недовольно кричал высоким тенором на солдат. Поднять Шуру в фургон Нина не сумела. Ее самое приподняли и толкнули в грузовик, а потом бросили туда же Шуру, и Нина оттащила подругу в угол, положила ее голову на колени и притихла, отдыхая.

Из своего угла она видела, как вталкивали в фургон трех мужчин. Один показался Нине похожим на крестьянина, приютившего беглянок. Двух других Нина не знала, но ей показалось, что один уже мертв: брошенное в грузовик тело ударилось о доски с тупым стуком.

— Готово! — недовольно сказал кто-то. — И подумать, что из-за пяти дохляков…

— Не рассуждать! — оборвал звонкий тенор. — Закрыть дверь.

— Слушаюсь, господин шарфюрер!

Дверь захлопнули, в кузове воцарился мрак, и доносившиеся снаружи звуки стали глухими, ватными. Кто-то ходил, кто-то о чем-то спрашивал, послышался шум подъехавшей машины, кто-то рассмеялся, потом грузовик слегка тряхнуло — видимо, садился шофер, — зарокотал мотор, и начало покачивать и трясти…

Нина очнулась, когда грузовик, завывая, брал подъем. Голова Шуры сползла с коленей, Нина сама съехала с места, ей пришлось кое-как вновь подбираться к углу кузова. Пока она подбиралась, фургон выехал на ровное, мотор загудел спокойно, и тряска улеглась. Нина с облегчением закрыла глаза. Ей послышалось, что рядом, в глухой темноте фургона, кто-то бормочет, и по интонациям бормотавшего она поняла, что неизвестный молится. Чему он молился? Зачем молился? Ведь тряска кончилась, дорога пошла гладкая, похоже было, она еще долго будет гладкой, ведь ехали быстро! И мотор гудел так ровно, так деловито, так надежно!..

Нина вновь погрузилась в тишину и оцепенение, инстинктивно приноравливаясь к колыханиям кузова, чтобы не разбередить боль и не потревожить Шуру, и не поняла, сколько времени прошло — мгновение или часы, потому что, открыв глаза, почувствовала: гладкая дорога не кончилась, мотор работает по-прежнему деловито и надежно…

Она прижала к животу голову Шуры.

Нагнулась, словно защищая больную.

Ведь мотор гудел о том, что все идет, как надо, что все предусмотрено, все само собой разумеется и ничего иного быть уже не может.

А она хотела жить!

Она не хотела признать, что ей и Шуре надо сейчас умереть.

Не хотела признать, что ничего иного быть не может.

Нет!..

Прерывисто дыша, облизывая пересохшие губы, Нина торопливо гладила жесткие, спутанные волосы подруги, ощупывала ее невидимое в темноте лицо.

Мотор по-прежнему успокаивающе гудел, что ничего не будет: ни мучений совести, ни побоев, ни издевательств, ни оскорблений и обид — ничего!

— Ничего?!!

Значит, у Нины с Шурой хотели отнять и землю, и небо, и тепло дружеских рук, и голоса людей, и поцелуи невстреченного любимого, и жаркую радость слияния с ним, и неизведанное счастье материнства, и смех и лепет нерожденных малышей?!!

— Нет!.. — закричала Нина, стискивая голову Шуры. — Нет!!

Невидимый сосед споткнулся на полуслове и тотчас забормотал еще быстрей и истовей.