Владимир Прибытков - Потерянный экипаж

— Господи!..

Тибор невольно перекрестился. Да что ж такое?!. Входная дверь открыта, никто не отзывается, стонут, а свет горит?

Тибор потянул дверь, заглянул в первую комнату — и обомлел. На ковре возле дивана корчился связанный по рукам и ногам какой-то человек в одном исподнем. Тибор не сразу признал в человеке духовного отца. Такое лицо — и в подштанниках! А потом, придя в себя, кинулся на помощь.

Руки у Тибора были крепкие, умелые, но развязать хитрые, тугие узлы даже они быстро не сумели.

— Ваше преподобие!.. Ваше преподобие!.. Да как же так?.. Да кто?.. — твердил Тибор. — Погодите маленько, я сейчас, сейчас!.. Ах ты господи, какое несчастье!

Пока Тибор возился с веревкой, опутавшей ноги Алоиза Тормы, ксендз успел освободиться от заткнутого в рот кляпа. Он дышал, как запаленная лошадь.

— Да будут прокляты нечестивцы! — возопил вдруг ксендз. — Отныне и вовеки! Отныне и вовеки!

Тибор сдернул веревку с ног Алоиза Тормы.

— Господи! Да что случилось? Кто вас так? Может, доктора?

Ксендз встал на ноги, сделал неуверенный шаг к дивану, но ноги отекли, и ксендз едва успел присесть. Желтая, сухая рука ухватила валявшуюся на диване связку ключей.

— Да будут прокляты! — опять возопил ксендз и погрозил связкой ключей в окно. — Отныне и вовеки!

— Я людей кликну, ваше преподобие! — сообразил Тибор и повернулся к двери, но ксендз прытко скаканул с дивана, ухватил Каналаша за полу пиджака.

— Не смей! Не смей! Стой!..

Ничего не понимающий Тибор мялся у двери, пока ксендз, метнувшийся в спальню, что-то там бормотал, шелестел одеждой. Наконец Алоиз Торма, напяливший сутану, выбежал, проскочил мимо Тибора, и тот услышал, что слуга господа метнулся во двор.

— Да будут прокляты! — исступленно зазвучало на дворе. Тибор неуверенно двинулся на крик. В обширном ксендзовом дворе посреди раскрытых хлевов и клетей метался Алоиз Торма.

— Уходи! — заревел ксендз, заметив Тибора. — Прочь!

Тибор попятился, но вспомнил, зачем пришел, и остановился.

— Уходи! — надвигался на него ксендз.

— Ваше преподобие… У меня жена…

— Уйди на улицу! Уйди! Сиди там!

Тибор вышел.

«А ведь ксендз-то рехнулся! — осенило Тибора уже на улице. — Человека ограбили, чуть не убили, а он не велит людей звать, вопит, кидается, как дикий!»

В следующую минуту Тибор уже бежал к соседям. Загрохотал в двери:

— Эгей! Люди! Люди! Ксендза ограбили! Он с ума сошел!

Через полчаса вокруг дома ксендза Алоиза Тормы гудела толпа. Сбежавшиеся мужики и бабы судачили, пытались заглянуть в окна, позвать Алоиза Торму, но тот заперся и на все призывы отвечал только одно:

— Расходитесь! Расходитесь!

Тибор в сотый раз пересказывал, что увидел в доме Алоиза, придя звать его к умирающей жене.

Никто ничего не понимал.

Меньше всех понимал, что произошло, сам Алоиз Торма. Немецкие офицеры, которым он гостеприимно открыл дверь нынче ночью, вдруг набросились, связали его и экономку, отобрали ключи, а теперь выяснилось — ограбили его! Варвары! Варвары! На кого подняли длань свою? В чей колодец плюнули? Чей храм осквернили?

Первым побуждением Алоиза было жаловаться. Ехать в город, требовать наказания для грабителей. Но, остыв, он струхнул. Кому жаловаться? Своим властям? Э! А жаловаться немецкому командованию на немецких офицеров…

Одно смущало ксендза. Странно выглядели ночные гости. Небритые. У одного лицо в кровоподтеках. У другого — голова забинтована. Словно и не офицеры, а самые настоящие разбойники. Но ведь мало ли что…

Ксендз досадовал на дурака-мужика, собравшего народ. Из этой истории нельзя поднимать шума. А теперь вся деревня взбудоражена. И упаси бог, если узнает мужичье, что на ксендза напал не кто-нибудь, а немцы! И так немцев ненавидят в деревне, а дай повод — шмелями зажужжат, неизвестно, до чего дойдут! Повсюду разнесут новость!

«Нет, нет! — думал ксендз. — Нет! Волновать народ, разжигать страсти нельзя… Недостойно… Сообщить властям в корректной форме… Убытки вернут… А народ волновать нельзя!..»

Собравшись с духом, он вышел на крыльцо. Много позже, когда мужики уже расходились, ксендз вспомнил о своем освободителе. Спросил, кто к нему приходил поутру, зачем.

— Тибор Каналаш, ваше преподобие, — ответили ксендзу. — Жена у него помирает.

Ксендз всплеснул руками:

— Ей нужны святые дары!

— Да уже не нужны, ваше преподобие, — сказал кто то. — Померла она.

И, подумав, подтвердил:

— Уже с час, как померла.

Солдаты второй смены контрольно-пропускного пункта под Тишальоком коротали время, рассказывая старые анекдоты и всякие истории. Но анекдоты иссякли, фронтовые воспоминания надоели, и солдаты умолкли. Наступило тяжкое, унылое молчание.

— Хоть бы письмо пришло, — сказал, наконец, рядовой Грюнблат. В его голосе была тоска. Все знали, что семья Грюнблата живет в Дрездене, что он не получал писем вторую неделю, и догадывались, почему он их не получает.

Рядовой Кнебель вздохнул.

— Заскулили! — с ненавистью сказал рядовой Нойман. — Никто не имеет права скулить! Слышите, вы! Никто!

— Припадочный! — сказал рядовой Кнебель.

— Повтори, что ты сказал, негодяй!

— Я сказал, что ты припадочный! И заткни свою поганую пасть! — неожиданно взревел Кнебель. — Заткни, псих! Заткни!

Они стояли друг против друга, сжимая в руках оружие. Эти двое давно не выносили друг друга. Кнебель за глаза называл Ноймана доносчиком, а Нойман всюду грозился, что выведет Кнебеля на чистую воду, разоблачит его пораженческие настроения.

Грюнблат не имел ничего против того, чтобы Кнебель набил Нойману морду. Сволочам надо бить морду. Но он боялся, что в ход пойдет оружие.

— Бросьте вы! — заорал и Грюнблат.

Противники не слышали.

На счастье, дверь в караулку отворилась, вошел фельдфебель Цигль.

— Что тут еще? — крикнул Цигль.

— Как всегда, ссорятся… — поторопился сказать Грюнблат, чтобы не дать Нойману заговорить первым и возвести напраслину на Кнебеля.

— Опять? — рявкнул Цигль.

— Они опять скулят, господин фельдфебель! — крикнул Нойман.

— Врешь! — оборвал Грюнблат. — Господин фельдфебель, разрешите доложить, что эта богемская свинья врет! Никто не скулил! А с ним нельзя двух слов сказать! Трусит, вот и бросается на всех!

— Господин фельдфебель! — взвыл Нойман.

— Молчать! — заорал Цигль.

Фельдфебель был по горло сыт доносами. Из-за этих доносов его уже три раза за последний месяц таскали в гестапо, и три раза приходилось выручать своих болванов, доказывать, что в роте настроения самые боевые. Цигль знал: доносы — дело Ноймана, и не прощал тому попытки замарать роту.

— Молчать! — еще яростней проорал Цигль, хотя все уже и так молчали. — Я вас научу нести службу!.. Кнебель!