Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1

Ужасное мгновение, заставляющее меня содрогаться и по сей день! Чувство самосохранения помогло мне употребить все силы, дабы сдержать падение, и каким-то чудом я преуспел в этом. Зато лестница от сего злополучного случая продвинулась вперёд более чем на три фута и прочно заклинилась. Лёжа на карнизе низом живота, закинул я через него правую ногу и утвердил сначала одно колено, а потом другое и оказался таким образом вне опасности. Однако то чрезмерное усилие, каковое должен был я приложить для сего, произвело столь болезненную судорогу, что лишился я употребления всех своих членов. Однако же, не теряя головы, выждал я в неподвижности, пока не пройдёт сия зловредительная напасть. Ужасные мгновения! Минуты через две, несколько оправившись и обретя дыхание, я осторожно приподнял лестницу и, наконец, смог поставить её вдоль крыши слухового окна. Имея достаточно сведений из законов рычага и равновесия, я без труда вдвинул внутрь всю лестницу, и сотоварищ мой принял в свои руки нижний её конец. Я сбросил на чердак верёвки и все наши пожитки и спустился сам, после чего убрал лестницу. Затем мы вместе с монахом приступили к обследованию окружавшего нас тёмного помещения, которое имело шагов тридцать длины и двадцать ширины.

В одном конце оказалась зарешеченная дверь, что нас испугало, но ручка подалась, и дверь отворилась. За ней был зал, в котором стоял большой стол, а вокруг него табуреты и стулья. Мы нащупали также несколько окон. Отворив одно из них, увидели мы звёздное небо, освещавшее лишь пропасти между куполами. Даже на миг нельзя было вообразить, что здесь возможно спуститься вниз. Я не узнал и самого этого места. Мы закрыли окно и возвратились к своим пожиткам. Безмерно утомлённый, я повалился на пол и предался охватившему меня сладостному сну, коему не смог бы противиться даже под угрозой смерти.

Проспал я три с половиной часа и едва проснулся лишь от воплей и трясений моего монаха. Он сказал, что уже пробило двенадцать часов [11] Около пяти часов утра. Примеч. французского издателя. и совершенно невообразимо, как можно спать в таких обстоятельствах. Но ничего удивительного: уже два дня как состояние крайнего возбуждения не давало мне ни взять в рот хотя бы крошку съестного, ни сомкнуть глаз, а приложенные мною почти сверхчеловеческие усилия свалили бы любого. Сон восстановил прежние мои силы. К тому же заметно просветлело и можно было действовать с большей уверенностью и поспешанием.

Оглядевшись вокруг, я воскликнул: “Да ведь это уже не тюрьма, и отсюда должен быть беспрепятственный выход!” В тёмном углу насупротив зарешеченной двери обнаружилась ещё одна. Я нащупал замочную скважину, просунул внутрь мою пику и, нажав три-четыре раза, открыл дверь. Мы взошли в небольшую комнату, где на столе лежал ключ. Я вставил его в следующую дверь, но она оказалась открытой. Монах принёс наши свёртки и, положив ключ на место, мы вышли на галерею, в стенах которой было много ниш, наполненных бумагами. Мы попали в архив. Я обнаружил маленькую каменную лесенку и спустился вниз. За ней была другая, а далее застеклённая дверь, за которой оказался знакомый мне зал — канцелярия дожа. Я отворил окно, здесь уже не составляло никакого труда спуститься, однако в таковом случае я оказался бы среди лабиринта маленьких двориков, окружающих собор Св.Марка. Боже сохрани попасть туда! На столе лежал железный инструмент с деревянной ручкой, служивший для протыкания дырок в пергаментах, к которым шнуром привешивали свинцовые печати. С его помощью я открыл ящик стола и нашёл письмо, сообщавшее проведитору Острова Корфу о назначении трёх тысяч цехинов на восстановление старой крепости. Однако самих цехинов тут не оказалось. Только один Бог знает, с каким наслаждением я завладел бы ими, сочтя их даром небес, не говоря уже о неотъемлемом праве завоевателя.

Подойдя к дверям канцелярии, я попробовал сломать замок своей пикой, но это оказалось невозможно, и надобно было скорее проделать дыру в одной из створок. Я принялся что есть силы крушить и колоть её. Монах помогал мне сколь мог найденным пробойником, постоянно вздрагивая от звука ударов, громко разносившихся вокруг. Мы подвергались великой опасности, но иного выхода не было. Через полчаса дыра наша достаточно расширилась, да и увеличить её без пилы я всё равно не смог бы. На края было страшно смотреть, они ощетинились острыми осколками, словно нарочно сделанными, чтобы царапать тело и рвать одежды. Дыра находилась на высоте пяти футов. Подставив рядом два табурета, мы взлезли на них, и монах с прижатыми к груди руками головою вперёд просунулся в дыру, а я при этом толкал его ноги, не опасаясь неожиданностей, ибо знал здешнее место. Когда сотоварищ мой выбрался наружу, я перекинул ему наши пожитки за исключением верёвок, потом поставил третий табурет поверх двух и, забравшись на него, влез по низ живота в дыру, что было весьма затруднительно из-за узости сей последней и отсутствия для меня какой-либо точки опоры. Я велел монаху тащить меня к себе, пусть даже разодранного на куски. Он повиновался, а мне пришлось терпеть ужасную боль от острых зазубрин, царапавших до изобильного кровотечения мои бока и ноги.

Выбравшись к великому моему удовольствию через дыру, поспешил я собрать свои пожитки и сразу попал в узкий проход, ведший к большим дверям Королевской лестницы. Сии последние оказались заперты, и с первого же взгляда я понял, что без катапульты или порохового заряда тут делать нечего. Пика моя словно говорила: Hic fines posuit — я тебе уже ничем не помогу. Она была орудием моей свободы, достойным места на алтаре Избавления.

Спокойный и отрешённый, опустился я на пол, приглашая монаха последовать моему примеру и сказал: “Своё дело я исполнил, теперь очередь за Богом и фортуною. Не знаю, придут ли дворцовые подметальщики сегодня, в день Всех Святых, и завтра, в день Усопших. Если хоть кто-нибудь явится, я сразу же выскочу, как только откроют двери, а вы последуете за мною. Но если никого не будет, не двинусь с места, хотя бы пришлось умереть с голода”.

При этих словах моих бедняга пришёл в ярость и стал обзывать меня сумасшедшим, совратителем, обманщиком, лжецом. Я не прерывал его и сохранял полное спокойствие. Тем временем пробило тринадцать часов. После моего пробуждения на чердаке прошёл лишь один час.

Прежде всего я беспокоился о том, как мне переменить одежду. Отец Балъби имел вид крестьянина, и всё у него осталось в целости: ни лохмотьев, ни крови на его красном фланелевом жилете и фиолетовых кожаных панталонах. Мой же вид мог вызвать лишь ужас или сострадание. Я был весь в крови, платье висело лохмотьями, ободранные о карниз крыши колени кровоточили. В проломе канцелярской двери я порвал жилет, рубашку, панталоны и сильно поранил ноги. Разорвав платки на лоскутья, я как мог перевязал свои раны, после чего надел мой великолепный костюм, который посреди зимы выглядел весьма комично.