Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2

Я был доволен прочитанным — газетчик давал мне советы, которые могли оказаться полезными. Лондонские газеты тем и интересны, что пишут буквально обо всём. Я никогда не кончил бы эту главу, ежели захотел бы упомянуть о всех девицах, которые, начиная с третьего дня, осаждали мой дом: у меня уже начали истощаться предлоги для отказа. Мою гостиную заполняли старые девы за тридцать лет, вдовушки, увядшие красавицы и разведённые дамы. Потом стали являться едва достигшие зрелости девочки. Легко представить, сколько всяких лиц повидал я за две недели. Они поглощали всё моё время, и голова у меня совершенно разламывалась. Попадались даже шутники, переодевавшиеся женщинами. Один, или одна, на моё замечание по поводу растительности на подбородке отвечал, что у них в семействе все женщины носили бороду.

Наконец в один прекрасный день явилась молодая особа не более двадцати лет, просто, но со вкусом одетая. Я увидел нежное и милое лицо с выражением скромного достоинства. Она не позволила мне встать, сама взяла стул и произнесла на чистейшем итальянском языке:

— Я хотела бы снять комнату на третьем этаже. Надеюсь, сударь, вы не откажете мне, поскольку я согласна исполнить все объявленные условия.

— Синьорина, вы будете занимать не одну комнату. Я предоставляю вам весь этаж.

— Благодарю вас, но это слишком дорого. Я могу тратить на квартиру не больше двух шиллингов в неделю.

— Моя цена как раз совпадает с этой цифрой. Кроме того, в вашем распоряжении будет также и кухарка.

— Я скажу ей, сколько она может тратить на мой стол, но это так мало, что мне просто стыдно.

— Даже если ваши возможности не превышают двух пенни, она будет доставлять вам всё необходимое. Синьорина, не краснейте за свою похвальную осмотрительность, заставляющую вас соразмерять расходы с возможностями.

Мы обо всём договорились, и я велел снять объявление. Незнакомка сообщила мне, что выходит только по воскресеньям слушать мессу в часовне баварского посольства, а также каждое первое число за причитавшимися ей тремя гинеями пенсии. Она сама просила меня никого не впускать, кто бы и под каким бы предлогом ни явился к ней.

Когда она ушла, я приказал всем слугам относиться к этой даме с величайшим почтением. Они сообщили мне, что она приехала и уехала в карете.

— Тут дело пахнет обманом, — заявила старая экономка.

— Обманом? Почему же? Как меня могут обмануть? Да и девица показалась мне отменно добродетельной. Как её имя?

— Мисс Полина.

Одержимый непреодолимым желанием любить, я хотел видеть в избранном мною предмете средоточие всех прекрасных качеств. Я предполагал всевозможные препятствия, но зарождавшаяся во мне любовь лишь возрастала от этого. Слишком самоуверенный, я уже льстил себя надеждой на успех, ибо какая женщина может сопротивляться настояниям истинно влюблённого благородного человека? Я вспомнил, что она вошла очень бледная, а когда уходила, на её лицо возвратился яркий и свежий румянец. Сие несущественное обстоятельство показалось мне благоприятным предзнаменованием для исполнения моих надежд.

Первое августа оказалось для меня зловещим днем. Я получил из Парижа письмо мадам де Рюмэн, в котором она сообщала о кончине маркизы д'Юрфэ, невольно отравившейся своей “универсальной панацеей”. Она оставила сумасбродное завещание, сделав своим наследником родящегося от неё после её же смерти сына. Особая приписка облекала меня полномочиями опекуна для сего новорождённого, пока ещё не явившегося на свет. А до свершения посмертных родов во владение всем состоянием усопшей, оценивавшемся в два миллиона, была введена маркиза дю Шатле. Я впал в совершенное отчаяние из-за той статьи, которая касалась непосредственно меня, ибо уже знал с полной уверенностью, что буду жестоко осмеян всем Парижем.

Лондон — это самое неподходящее в целом свете место для человека с тяжёлым сердцем. Всё здесь печально и угрюмо. После отъезда Полины я понапрасну старался избавиться от глубокой тоски и, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, бесцельно бродил по городу. Когда ноги и сердце отказывались служить мне, я обычно заходил в кофейню и разглядывал посетителей, что несколько отвлекало меня от мрачных мыслей. Все эти попугайские лица, эти сжатые рты, открывавшиеся как бы от действия пружины, чтобы издать пронзительно-скрипучие звуки или же с размеренностью механизма поглощать длиннейшие тартинки и опустошать огромные сосуды с чаем, являли собой престранную картину. Можно подумать, что лица англичан созданы наподобие машины. Ни один народ не обладает такой привязанностью к своим обычаям, которые, впрочем, несмотря на их оригинальность, имеют в себе нечто однообразное, отражающееся и физиономиями людей.

Для иностранца, который, вроде меня, не понимает их языка, это однообразие должно представляться особенно разительным.

Проходя утром по Пикадилли, я заметил там толпу народа и осведомился у повстречавшегося мне Мартинелли о причине сего сборища.

— Все эти люди, — отвечал он, — сгрудились вокруг человека, который умирает, получив удар кулаком при боксировании.

— И его невозможно спасти?

— Уже явился хирург, чтобы пустить кровь, но вот что самое любопытное: некие два джентльмена поставили сто гиней на жизнь и смерть этого человека, и они не разрешают оказывать ему помощь.

— Значит, это варварское пари будет стоить жизни несчастному?

— Мания держать пари настолько распространилась в сей стране, что повсюду учреждены клубы спорщиков, и когда член такого клуба не согласен с каким-либо мнением, он обязан подкрепить это посредством пари. В противном случае его штрафуют.

— Было бы любопытно посмотреть на такой клуб. Но вернёмся к кулачному бойцу. Если он испустит дух, что станет с его убийцей?

— Он будет повешен, коль скоро его кулак признают опасным. В лучшем случае на правой ладони ему выжгут клеймо, означающее, что этот человек лишил другого жизни и уже готов для виселицы.

— Но как можно допускать эти кулачные бои?

— Они происходят лишь под видом пари. Если перед схваткой дерущиеся не бросили на землю свои ставки, того, кто остается в живых, вешают.

Однажды вечером, прогуливаясь около Воксхолла, я услышал громко произнесённое имя мисс Шарпийон.

Я тут же вспомнил про адрес, полученный в Лионе от синьора Моросини, и, явившись на следующий день к сей девице, узнал в ней очаровательного ребёнка, которого встречал ещё восемь лет назад в Париже.

— Как, кавалер, вы уже три месяца в Лондоне и не удосужились быть у меня!

Я оправдывался, как мог. Не переставая жеманничать у зеркала, она продолжала:

— Приходите завтра к обеду.

— Невозможно, я жду у себя лорда Пемброка.