Хаджи-Мурат Мугуев - Рассказы разных лет

Никогда стены здания, в котором происходило собрание, не слыхали более громкого и восторженного гула, чем тот, который покрыл последние слова Фролова.

И вдруг сквозь этот шум трогательно и просто прозвенел четкий, знакомый напев:

Это, роняя счастливые слезы, пел старый рабочий, тот самый, который так недавно и так неловко спросил об изменнике Федюкове.

Шум смолк. Люди застыли. И через секунду весь зал, все собрание уверенно пело слова великого гимна:

Ласковое, совсем не сентябрьское солнце золотило головы певших людей.

Майор Павлов поднял голову и прислушался. Из кустов орешника донеслись взрывы безудержного хохота. Приглядевшись, майор увидел группу красноармейцев, среди которых стоял общий любимец полка, старый Родион Бабич, низовой, терский казак, год назад добровольно вступивший в армию. Казак, жестикулируя и приседая, что-то рассказывал под общий хохот слушателей.

«Веселый мужичишка! Опять свои балачки разводит», — подумал майор и не спеша направился к бойцам.

Казак Родион Бабич воевал с немцами уже в третий раз. Первый раз — на германском фронте в 1915 году, когда он, лихой урядник Кизлярско-Гребенского полка, в конной атаке под Тарнополем зарубил трех немцев, за что и получил Георгиевский крест. Бабич и посейчас носил на груди рядом с орденом Красного Знамени и медалью «За отвагу» черно-желтую ленточку.

— Кавалер ордена Георгия четвертой степени, — с гордостью говорил Бабич и добавлял: — Креста нема. Утерял еще в гражданскую войну.

Второй раз Бабичу пришлось схлестнуться с германом за Ростовом в 1918 году. «Тоже его добре порубали», — повествовал старик.

И наконец, в третий раз Родион Бабич пошел воевать в 1942 году, когда на его родной Кавказ пришел наглый и ненавистный германец.

— Казачьи земли топтать, и где это видано? — оттачивая пташку, бормотал старик, время от времени пробуя то на ногте, то на хворостинке остроту жала дедовского клинка. — У нас на Тереке двести лет как вороги землю не топтали. Прощай, мать! Живы будем — повидаемся, а в случае чего подавайся вместе с худобою через буруны напрямки к Кизляру. Там у свояка отсидишься, пока мы не возвратимся. — И, сурово глянув на плакавшую жену, Бабич неожиданно ласково сказал: — Ну-ну, ладно! Будет, Дарья!

Уже отъехав за плетень, он, привстав на стременах, по-хозяйски оглядел свою хату, баз, сад, огороды и самодовольно сказал:

— Ничего! Дом справный.

У плетня, вытирая слезы, стояла жена. С база вслед свекру глядела Марья, вдова его сына Никифора, убитого еще в самом начале войны. За подоткнутый подол Марьи держался ручонками трехлетний Степан, внучек Родиона.

— Да-а! Дом што надо! — еще раз повторил старик и, поворачивая коня в поле, крикнул: — Бабы! Слушайте накрепко меня. Ежели будете уходить к Кизляру, худобу беспременно всю с собой гоните, а дом палите со всех четырех концов. Нехай ничего не достанется германцу.

Спустя минуту его лохматая папаха мелькнула за домами, по улице взметнулась пыль, и копыта коня застучали по дороге.

Старому Бабичу не повезло. В первых же боях возле Прохладной ему осколком оторвало палец правой руки. Старик покряхтел, поморщился, приложил к ране порох, высыпанный из ружейного патрона, а когда это не помогло, залил рану настоем из красного перца, круто заваренного кипятком. Когда же и это испытанное средство старых кавказских казаков оказалось бессильным, Бабич отправился в медсанбат, где врачи, осмотрев руку, вылущили ему остаток раздробленного пальца и заставили пролежать в ППГ целых четыре недели. О том, как он жил это время, Родион Бабич не любил распространяться.

— Ел да пил, навроде дома отдыха. Так, никчемное времяпрепровождение…

Спустя месяц он снова очутился в полку, вместе с которым наступал на Кубань, брал Тихорецкую и гнал врага по замерзшим донским степям.

— Опять пришлось с немцами схлестнуться… возле Торговой, — называя по-старому город Сальск, рассказывал Бабич. — Шли мы эскадроном впереди, а я с разъездом в дозоре. Глядим, герман в степу блуждает, пушки с ним, пехота… Голов двести будет, а нас чего? Человек, ну, тридцать… Что делать? — думаю. — Пока я туда-сюда… донесение начальству представлю, немец сыпанет себе преспокойно до дому. Эх, — думаю, — гуляй казацкая душа, была не была — поквитаемся!.. «Шашки, — кричу, — к бою! В атаку — марш-марш!» Да коня своего наметом вперед кинул… Скачу, а сам думаю: «Вдруг ребята оробеют да за мной, старым дурнем, не поскачут?..» Только подумал, а обочь меня уже шашки свищут, казаки мои старика обгоняют — да «ур-ра!». Ку-уды тебе, пока я до немца доскакал да раза два кого бог дал благословил клинком по морде, мои ребята вдоль пехоты прогуливаются да кого шашкой, а кого просто нагайкой поздравляют. А солдаты оружие покидали, лапки вверх да орут! «Не бей, казак! Мы не немцы, мы румыны!» Что за черт! Гляжу, а они и верно румыны. Ну, конечно, забрали мы их, оглядели, так там середь румын голов сорок и немцев оказалось. Всю эту братию с пушками представили по начальству… Вот за румын этих мне гвардии генерал товарищ Кириченко, наших казачьих кровей человек, этот орден самолично на грудь навесил, — указывая на орден Красного Знамени, почтительно рассказывал Родион Иваныч.

Но старому вояке снова не повезло. В бою у Новочеркасска его сильно контузило в голову, и он был признан врачебной комиссией «негодным к несению военной службы и подлежащим демобилизации по статьям №…».

— Не может такого быть!.. — упрямо заявил лихой казак. — Ну, раненый я — это верно, ну, дюже контуженный в голову — тоже правильно… Так ведь стрелять по врагу еще сгожусь, опять же хоть за конями поглядеть или чем пособить молодежи… Оставьте при полку, не обижайте на старости лет! — взмолился Бабич.

В глазах и в голосе Родиона была такая мольба, такое отчаяние, что главный врач не выдержал и уже от себя добавил: «Годен для несения легкой работы в глубоком тылу».

— Чего мне в тылу делать? — снова обиделся казак. — Моя баба и сношка и без меня управляются с работой. Не для того я кавалер ордена святого Георгия и Красного советского Знамени, чтобы в такое время навоз в станице на огород таскать! Поддержите, товарищ полковник, старика! Мое от меня еще не ушло. Мое время впереди, — говорил старик командиру полка, попытавшемуся отослать его домой.

На следующий день Бабича назначили подносчиком пищи на передовую.