Хаджи-Мурат Мугуев - Господин из Стамбула. Градоначальник

Белый двухпалубный теплоход «Аджария» подходил к главной пристани Стамбула Хайдарпаша.

«Аджария» был новенький, комфортабельный теплоход, дважды в год совершавший туристический обход вокруг Европы — из Одессы до Ленинграда и обратно через Дарданеллы и Босфор.

Босфор, как всегда, был полон судов, шаланд, барок, боток, лодок. Эсминец турецкого флота стоял неподвижно у особой пристани, как бы молча наблюдая за бесконечным движением на воде. Таможенные и полицейские катера уже подошли к борту осторожно швартовавшейся «Аджарии», на высокие палубы которой высыпало все ее туристское население.

Шум, крики каюкчи, возгласы встречающих на берегу, голоса полицейских, гудки каботажных судов — все слилось в один общий гам.

Трое друзей-москвичей, инженер Маслов, врач Конов и писатель Савин, дождавшись своей очереди, спустились по трапу мимо проверявших документы полицейских, мимо глазевших на них турок и греков, мимо торговцев-лоточников, отчаянно и зазывно расхваливавших свои товары. Тут было все, начиная от мороженого и пончиков вплоть до белья, носков, французской пудры и порнографических открыток. Невдалеке от трапа, вперив взор в спускавшуюся толпу туристов, стоял хорошо одетый, благообразный старик. Он внимательно и молча разглядывал туристов, не двигаясь со своего места.

— Вот продолжение нашего разговора и возможность проверить твою теорию, доктор. Взгляни на этого почтенного джентльмена и, согласно твоей теории, определи, кто он, — сказал Савин.

Все трое внимательно оглядели не обращавшего на них внимания Старого господина.

— Легче легкого, — сказал Конов. — Убежден, что это итальянский или французский коммерсант, возможно, рантье или закончивший дела, почивающий ид лаврах финансист.

— А по-моему, актер или хозяин какого-нибудь бара, случайно забредший на пристань в момент прихода нашей «Аджарии».

— Ни то, ни другое, просто старый человек, вероятно грек или левантинец, совершающий моцион перед обедом, состоятельный человек… — начал было доктор.

— Ни то, ни другое и ни третье, — приподнимая соломенную шляпу, вдруг заговорил старик. — Я русский и вышел к вашему пароходу лишь для того, чтобы увидеть русских людей, услышать русскую речь, спросить о дорогой моему сердцу Москве. Как видите — все очень просто. Что же касается остального, то я действительно старый житель этого города, вот скоро минет сорок пять лет, как я проживаю в нем, хотя часто наезжаю в разные города Европы.

— Вы эмигрант? — поинтересовался Конов.

— Нет, не эмигрант и не белогвардеец, так как никогда не занимался политикой и не служил ни в каких армиях. Я просто, — помните у Лермонтова? — «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…» Ну, если мы так разговорились, то разрешите представиться: Базилевский Евгений Александрович, инженер, в свое время окончивший Политехнический в старом Санкт-Петербурге.

— Савин, писатель.

— Конов, врач.

— Маслов, инженер, — в свою очередь представились друзья.

— Какие у вас планы, молодые люди? — спросил старик.

— Походить по городу, познакомиться с его достопримечательностями, пообедать где-нибудь на турецкий манер — и обратно на пароход.

— Если вас не шокирует неожиданное знакомство с человеком, который хочет увидеть своих, поговорить на родном языке и просто побыть час-другой среди русских, позвольте стать вашим гидом на эта время, — закончил старик.

Друзья переглянулись.

— А почему бы нет, — сказал врач.

Они пошли по проспекту Ататюрка. Все было ново, интересно и необычайно для трех москвичей.

— Площадь султана Селима, а вот и улица Афиюн-Карагиссар, названная в честь великой победы турок над греками в тысяча девятьсот двадцать втором году, — пояснял старик.

Оли ходили по Пера, Галате, заглядывали в магазины, на такси подъехали к Ильдыз-Киоску — мрачному дворцу Абдул-Гамида, превращенному ныне в национальный музей.

— Тысячи фантастических легенд, таинственных приключений, мрачных кровавых историй окружают этот дворец, — сказал Базилевский.

Он рассказал о султанских приемах, пятничном Селямлике и о гаремах ушедших в небытие османских султанов. Расспрашивал собеседников о Москве, о новой жизни.

Сначала москвичи настороженно ждали, что старик в разговоре, как бы между прочим, задаст какой-нибудь каверзный, ехидный или провокационный вопрос о Советском Союзе, но ничего подобного не было. Базилевский охотно говорил им о достопримечательностях Стамбула, ни разу не затронув никаких других тем. Один только раз он как бы невзначай спросил:

— А что, господа, случайно никто из вас не знаком в Москве с Анной Александровной Кантемир?

Друзья пожали плечами.

— А кто она? — поинтересовался Савин.

— Мой давний, старый друг, оставивший в моей жизни неизгладимый след, — ответил Базилевский. — Господа, уже время обеда. В этом благословенном городе сейчас все садятся за стол, не сделать ли и нам это? Тут, у пристани, в тени гранатов и старых чинар, есть великолепный ресторан со старотурецкой кухней. Я прошу вас быть моими гостями и отведать турецкие блюда, каких не найдете и в Анкаре.

Они сели за столик под густым, тенистым покровом плюща и винограда. Старик что-то заказал подошедшему официанту-турку, и в ожидании обеда все четверо стали пить ледяное пиво.

— Евгений Александрович, теперь нам хотелось бы, чтоб вы рассказали о себе, о своем прошлом… Как «дубовый листок оторвался от ветки родимой»… — полушутя начал Савин.

— Охотно. Мне самому хочется поведать вам это, и я только ждал ваших слов. Повесть моей жизни необычайна, — отпивая глоток пива, сказал Базилевский.

Официант принес заказанные Базилевским блюда, острые, пряные, с обилием трав и легким запахом чеснока.

— Рекомендую, это нечто вроде супа, то, что на Кавказе называют шурпа и пити. — Он помолчал. — Это было и давно и словно только вчера. А была осень тысяча девятьсот двадцатого года, в благословенном Крыму, занятом тогда Врангелем. Я, как вам уже сказал, окончил в одиннадцатом году Петербургский политехнический институт… и даже с отличием, но работать, или, как тогда говорили, «служить», не хотел. Этому содействовали два немаловажных обстоятельства. Во-первых, еще в десятом году, в течение одного месяца, умерли мои родители, люди состоятельные, не чаявшие во мне души. Я остался один. А второе заключалось в том, что, будучи довольно обеспеченным человеком, я махнул рукой на карьеру, связался с некоторыми веселыми молодыми людьми, позже оказавшимися международными аферистами и шулерами. Съездил с ними в Париж и Брюссель и втянулся в их махинации.