Хаджи-Мурат Мугуев - Рассказы разных лет

— Десять снарядов! Беглый! — закричал лейтенант.

Дым и пламя окутали бронепоезд, но теперь движение его было неточным. Он странно дергался и как бы покривился набок.

— Беглый! Ог-гонь! — отчаянно взмахивая рукой, кричал командир.

И генерал увидел, как люди быстро, размеренно и точно заработали у орудий.

«Молодцы! Как на учении», — любуясь ими, подумал Плиев и посмотрел вперед.

Разрывы снарядов, дым, сверкание и пламя окутали бронепоезд. Из-под паровоза со свистом вырывался пар. Пять долгих тревожных гудков пробежало по воздуху. Второй вагон оборвался и, громыхая, сошел с рельсов. Черные клубы дыма повалили из него; бронированная платформа, шедшая за вагоном, свалилась с насыпи.

— Еще пять снарядов, — отирая со лба ладонью пот, сказал Шаповалов и посмотрел на генерала.

— Молодцы, мальчики! Не подвели комсомол… заслужили третью благодарность… Деретесь, как гвардейцы! — крикнул Плиев.

— Служим советскому народу! — весело ответил Шаповалов.

— Громи пути отступления! — приказал Плиев.

— Есть, разрушить пути, товарищ генерал! — закричал лейтенант.

Из вагонов показались люди. Они прыгали на траву и, прячась за насыпью, бежали прочь от бронепоезда.

— Шрапнель! Трубка тридцать! — крикнул Шаповалов, и белые облачка заклубились над головами бежавших.

Черные качающиеся кусты вставали за бронепоездом. Осколки рельсов, насыпь, комья земли, шпалы в дыму и огне взлетели в воздух.

— Сигнал! — поднимаясь во весь рост, крикнул Плиев.

Над полем взлетела и рассыпалась красная ракета. В овраге затрубил горнист, другой подхватил сигнал, и на далеком левом фланге, словно эхо, отозвалась труба первой бригады.

— В атаку! — крикнул комдив.

Вторая ракета, распушив хвост, разорвалась над вражескими цепями. Из овражка, из-за холмов, со стороны насыпи вынеслись конные массы. Сверкая клинками, гикая и крича, они обрушились на дрогнувшие вражеские цепи. А из-за леса, на самом фланге вражеской пехоты, на полном карьере вылетели эскадроны 33-го кавполка.

— Ура! — раздавалось сзади, и стрелковый батальон кинулся в атаку на взятую в клещи немецкую пехоту.

На покосившемся паровозе, под разбитым орлом, было выведено золотыми латинскими буквами: «Фридрих дер Гроссе». Под тендером паровоза торчал вставший на дыбы рельс. Шедший за паровозом вагон зацепился за него и вместе с ним сполз с насыпи.

Второй бронепоезд — «Дойчланд» — мчался обратно к Рославлю, так и не сделав попытки помочь команде своего разбитого собрата. По полю бежали солдаты, за которыми, сверкая клинками, носились конники славной дивизии Плиева.

На фронте шли горячие бои, а в двенадцати километрах от передовой расположился походный передвижной госпиталь. Несколько раз госпиталь бомбили, и тогда он переходил на новые места, но работа не останавливалась. И хотя главный хирург госпиталя майор Степанов на вопрос: «Что же на войне самое ужасное?» — всегда коротко и сразу отвечал: «Бомбежка!» — тем не менее когда уже в белом халате и маске он стоял с ножом или зондом над раненым, он забывал и войну, и страх, и воющие немецкие бомбы. Долг врача поднимал его на такую нравственную высоту, что хирург, как когда-то, в мирные дни, в своей киевской поликлинике, уверенно и не торопясь делал свое дело. Уже привыкшие к этому операционная сестра Харчук, врач Вишневецкая и фельдшер Малышко, сами люди не трусливого десятка, черпали нравственную силу и успокоенность в уверенных и очень точных действиях хирурга. Позже они удивлялись и втайне даже негодовали на доктора, в момент операции словно не замечавшего нервного подъема людей.

«Ему своей жизни не жалко, а чужой и подавно!» — решил про себя фельдшер.

Но Малышко ошибался. Доктор Степанов любил жизнь. Радость творчества, ощущения природы, игра солнечных лучей, запах цветов, смех и лепетание детей, поцелуй жены, слабый вздох или бледный румянец на щеках раненого, который обнаруживал хирург, — все это ассоциировалось в его понятии в одном слове — жизнь! Хирург был слабого сложения, невелик ростом, несколько странный и забавный. Иногда, рассеянно слушая собеседника, он отвечал как-то невпопад, неожиданным словом, вовсе не связанным с темой беседы, но стоило в эту минуту взглянуть в серые, детски ясные глаза хирурга, в его как-то светло улыбавшееся лицо, чтобы становилось хорошо даже тому, кто секунду назад готов был пожать плечами, услыша невпопад сказанные слова.

Далеко в Средней Азии, в Туркмении, где-то около Фирузи, жила семья хирурга, от которой он аккуратно получал длинные письма и так же аккуратно отвечал сам. Стоило задержаться этим письмам на неделю, как хирург начинал тосковать, на его лбу показывались морщины, а глаза принимали страдальческое, беспокойное выражение. И хотя он никому ничего не говорил, но все знали, что в эти минуты врачу казалось, что его сынишка Валя и дочка Оля заболели, а жена Клавдия Петровна в отчаянии не пишет отцу, боясь взволновать его. Но письма вдруг приходили пачками, и повеселевший хирург, посмеиваясь над собою, подолгу перечитывал их и весело мурлыкал всегда одну и ту же забавную, нелепую детскую песенку:

В такие дни хирург работал особенно горячо и вдохновенно. Чувство одухотворенной легкости, творческой энергии и удовлетворения охватывало весь коллектив операционной.

— Наш Паша го-о-ло-ва! — с уважением отзывался о нем Малышко, глядя на посеревшее от бессонной ночи, но по-детски улыбавшееся, просветленное лицо хирурга, удачно закончившего трудную операцию.

Фронт продвигался на запад. Разбитые под Карачевым, немцы отходили. В госпитале шла напряженная работа. Работали сменами, засыпая у столов, ложась на какие-нибудь полтора часа в сутки. Раненых было так много, что не хватало ни персонала, ни транспорта.

Врачи ходили с красными, натруженными глазами, обведенными глубокой синевой. Младший хирург Стаханова, подойдя к окну за йодом, облокотилась на подоконник и как-то незаметно для себя сразу же погрузилась в глубокий сон.

В эти напряженные дни хирург получил одно за другим пять писем от своей семьи. Он вскрыл только последнее и, глянув на концовку: «Все здоровы и обнимаем дорогого папу», — спрятал пачку в карман и поспешно направился в операционную.

Вскоре в госпиталь на смену заболевшему замполиту Максименко прибыл из политотдела армии подполковник Кандыба, пожилой, немного угрюмый, сильно хромавший на правую ногу человек.