Хаджи-Мурат Мугуев - Рассказы разных лет

— Этот господин — хозяин нашей квартиры. Он только вчера возвратился в город из Каульсдорфа, куда уезжал, когда русские подошли к Шагарту.

— Как его зовут?

— Фон Гецке, доктор юриспруденции.

— Скажите ему, что дом, так же как и его квартира, занят целиком под комендатуру и чтобы он искал себе пристанище в другом месте.

— Он это знает и не предъявляет никаких претензий. Он уже живет у своей сестры.

— Так чего же он хочет?

— Господин Гецке просит только об одном. Он хочет забрать с собой вот эту картину. — И Надя указала пальцем на «Выезд Фридриха II из Сан-Суси». — Он говорит, что это фамильная картина, переходящая из рода в род. Доктор надеется, что господин комендант разрешит ему взять их семейную реликвию.

При этих словах Гецке (по-видимому, немного понимавший по-русски) усиленно закивал головой и, молитвенно сложив руки, перегнулся ко мне через стол.

— Вы понимаете по-русски? — спросил я.

— О-о, зер шлехт… этвас… малё, очень малё, — расплываясь в улыбке, сказал Гецке.

— Так вот, скажите ему, Надя, все, что мы нашли в его квартире цело, вплоть до последнего гвоздя, и будет возвращено владельцу в тот день, когда отсюда будет уходить комендатура, но не раньше.

— Я думаю, товарищ подполковник, что картину эту можно было бы возвратить ее владельцу, тем более что таких картин здесь найдется десяток, — неожиданно сказала переводчица.

Я удивленно посмотрел на нее. Сознаюсь, не совсем хорошая мысль промелькнула в моей голове. Может быть, фон Гецке пообещал переводчице кое-что за ее содействие?

— Я уже объяснил, что пока мы находимся в этой квартире, все вещи остаются здесь. Пусть потерпит, — сухо ответил я.

Надя спокойно кивнула головой.

— Абер, я хотель один только бильдинг… картин… мой старый домашний фамильбильдинг, — взволнованно зашептал фон Гецке. — Два сто лет этот картин биль в унзер фатерхаус… родительски дом.

— Она и вернется туда, только спустя некоторое время. Нам совершенно не нужна ваша фамильная реликвия. Да, кстати, какой художник рисовал ее? И кто такой вот этот важный господин, стоящий позади Вольтера? — Я кончиком карандаша показал на надменное лицо вельможи в парчовом кафтане и длинном французском парике.

Мне показалось, что при этих словах в глазах фон Гецке промелькнуло не то удовлетворение, не то беспокойная тень. Я внимательно взглянул на него, но, нет, Гецке почтительно слушал Надю, переводившую мои слова. Когда она кончила, он, низко поклонившись, сказал:

— Очень спасибо, хорошо. — И по-немецки добавил: — И я и моя семья совершенно спокойны за судьбу этой картины. Передайте господину коменданту, что ее рисовал известный художник Вебер, а вельможа, стоящий позади Вольтера, — друг короля и хранитель его печати, барон Эрих-Мария фон Гецке, наш прадед, в священную память которого мы бережем эту картину. — И, отступая спиной к двери, Гецке направился к выходу.

Было уже около часа. Скоро начинался обед. Я приказал дежурному предупредить стоявших на улице посетителей о том, что до обеда приму только тех, кто уже находился в стенах комендатуры.

Когда я поднялся, чтобы идти в столовую обедать, со двора донеслись громкие голоса.

— Что там такое? Выясните, дежурный! — приказал я сержанту.

Через минуту сержант вернулся.

— Фриц какой-то хочет вас видеть. Дело к вам имеет, нахальный такой… по-русски чисто чешет.

— Прием закончен. Пусть приходит после трех часов, — сказал я.

Но в эту секунду в кабинет вошла Надя и молча подала мне небольшой голубой конверт с короной в углу.

— От кого?

— От барона Фогеля фон Гогенштейна. Здешний крупный фабрикант и бывший обер-бургомистр. Это он так шумел внизу.

Я вскрыл конверт. Красивым почерком по-русски было написано:

«Глубокоуважаемый господин подполковник! Прошу вас извинить мою настойчивость, но дело, по которому я решаюсь беспокоить вас, срочное и не терпит отлагательств. Прошу принять меня только на 3—4 минуты. С глубоким почтением, ваш покорный слуга барон Гуго Фогель фон Гогенштейн».

В раздумье я повертел в руках письмо, вопросительно взглянув на ожидавшую ответа Надю.

— Это очень почтенное лицо в городе, — сказала переводчица.

— Просите.

В комнату вошел высокий, представительный, прекрасно одетый человек с седыми висками и гладко зачесанными на пробор волосами. Он остановился в дверях и, чуть наклонив голову, сказал:

— Барон Гогенштейн.

— Садитесь, — указал я ему на стул.

Барон сел. Его серые, со стальным отливом глаза были любезно устремлены на меня, а бритое, несколько англизированное лицо выражало полное достоинства внимание.

— Прошу извинить, господин подполковник, но обстоятельства вынудили меня потревожить вас в неурочное время. Дело в том, что позавчера ночью умер мой родной брат, барон Эрих. Он довольно долго болел грудной жабой, болезнью, как вы знаете, тяжелой и неизлечимой. Сейчас тело моего покойного брата лежит у нас в доме и ждет погребения…

— Чем же я могу помочь?

— Увы! — барон вздохнул. — К сожалению, брату моему уже помочь нельзя, но нам, его родным, вы можете оказать большую услугу.

— А именно?

— В семи километрах от города, на кладбище Ангелюс, находится наш фамильный склеп, в котором на протяжении уже сотни лет покоятся все усопшие члены фамилии Гогенштейн. Вдова покойного, его дети и я просим вас, господин подполковник, разрешить нам похоронить моего бедного брата в нашем фамильном склепе.

— Пожалуйста, хороните. Я не совсем понимаю, при чем тут я?

— Ах, господин подполковник, эта проклятая война запутала и нарушила все обычные представления об естественном ходе вещей. Ведь для того, чтобы похоронить брата вне черты города и чтобы мы могли проводить его на кладбище, нам необходимо ваше разрешение, нечто вроде пропуска. Ах, эти ужасные, трагические времена! — И барон грустно вздохнул. В его серых глазах была печаль.

— Кто намеревается проводить покойного до могилы?

— Вдова, двое детей, я, наш старый слуга Иоганн и затем двое рабочих, которые откроют склеп и произведут погребение. Всего семь человек.

Я внимательно посмотрел на скорбное лицо барона. Он спокойно выдержал мой взгляд.

— Где лежит покойный?

— У нас в доме. Улица Альберты-Луизы, сорок один.

— Ваш брат был старше вас?

— О да! Мне пятьдесят пять, а ему шел шестьдесят второй год.

— Вы отлично говорите по-русски. Где вы научились нашему языку?

— О, во-первых, в тысяча девятьсот восьмом году я закончил в Кенигсберге гимназию, в которой русский язык был обязателен, а во-вторых, в тысяча девятьсот пятнадцатом году попал в плен к русским и до тысяча девятисот восемнадцатого года жил в Сибири, в Красноярске, где и усовершенствовал свои познания в вашем языке. Так как же, господин подполковник, могу я воспользоваться вашей любезностью и похоронить моего бедного брата? — Он секунду помолчал и тихо добавил: — Это надо сделать сегодня же, ибо труп уже начинает разлагаться.