Хаджи-Мурат Мугуев - Рассказы разных лет

Я из темноты следил за Циммерманом. Все мускулы его напряглись, глаза остановились, губы дрожали. Волнение, которое он хотел скрыть, было сильнее его воли.

— Вот номера-то и не помню, — наморщив лоб, повторил Тулубьев, — но завтра же покажу вам дом… Да, позвольте, это как раз тот самый дом, рядом с которым я сегодня встретил Манштейна…

Старый гусар был, по-видимому, добрым человеком, лихим рубакой и приятным собутыльником, но искусством дипломата и тонкостями разведчика явно не обладал. Уже второй раз он проговаривался, давая шпиону прекрасные козыри.

— Хорошо, господин Тулубьев, мы завтра как следует прочешем этот дом, — сказал я, продолжая наблюдать за немцем.

Циммерман молчал, глаза его равнодушно, как бы в пустоту, смотрели на нас, по чуть дергавшейся губе и нервному постукиванию пальцами о кровать я понимал, что удар был нанесен в самое сердце врага.

— Скажете нам что-нибудь или предпочтете молчать? — спросил я Циммермана.

Все с той же равнодушной миной он молча покачал головой.

Мы вышли. Часовой запер на ключ и на засов двери и мерно заходил по коридору, время от времени заглядывая в глазок.

— Удивляюсь я вашему терпению, — покачивая головой, сказал Тулубьев. — Вот у нас всегда писали про ужасы ЧК. Я и вправду думал, что сейчас черт знает что будет, а вы так вежливы, спокойны… — Он помолчал и вдруг добавил: — А следовало этому Циммерману надавать по морде… ей богу! — И он сердито сплюнул.

Тулубьев отправился домой, пообещав зайти ровно в десять часов. Домом на Гогенлоэштрассе, о котором уже дважды упоминал гусар, стоило заинтересоваться.

Я вызвал дежурного.

— Попросите сюда американского гостя, мистера Першинга, — приказал я.

— А его, товарищ гвардии подполковник, нету в комендатуре. Он давно, наверно, больше часа, как ушел прогуляться. Очень жаловался на головную боль, когда уходил… порошок какой-то даже принял…

Итак, Тулубьев был прав: Манштейн и Першинг встретились. Но почему так открыто? Вероятно, потому, что у американца уже не хватало времени для действий. Ведь завтра корреспонденты уезжали.

Побрившись и переменив гимнастерку, я пошел в театр, куда на моей машине уехали корреспонденты и переводчица.

Вечер был тихий и ясный. На улицах виднелись немногочисленные прохожие. У ворот и подъездов сидели немки, дети с шумом и криками бегали по асфальту. Команда наших солдат человек в шестьдесят, отстукивая шаг, проходила через площадь, и старая солдатская песня «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать» победно разливалась над притихшими домами взятого с бою немецкого городка.

У подъезда театра стоял наш автомобиль. В дверях, в полосе фиолетового приглушенного света, виднелись шофер и комендантский патруль, позади которых, кланяясь и делая широкие приглашающие жесты, суетился директор кабаре.

— Где гости? — спросил я шофера.

— Во втором ряду.

Из окошечка кассы приветливо улыбалась, вся в золотых завитках, кудрявая головка. На ступеньках с восторгом на лице стоял администратор, широко распахнувший передо мной дверь.

— До чего вежливые стали фрицы, не то что перед вами, а передо мной кадриль пляшут, — сказал шофер. — У меня мотор забарахлил в дороге, сразу, откуда ни возьмись, человек пять набежало. Не успел я и с машины сойти, а они уже капот подняли, в одну минуту исправили.

— А вы, Корнеев, не очень доверяйте фашистам. Враги врагами и останутся.

— Да это я, товарищ гвардии подполковник, сам понимаю, только не все же они такие, то были цивильные, рабочие-немцы. Помогли, попросили закурить, взяли по сигаретке и ушли.

— Все равно, товарищ Корнеев, никого не подпускайте к машине, не только цивильных, но даже и детей.

— Есть, товарищ гвардии подполковник! — ответил шофер, и в его глазах и голосе я почувствовал явное неодобрение. «Трусит подполковник», — можно было прочесть в его взгляде, которым он обменялся с патрулем.

В зале было светло и многолюдно. В партере виднелись гимнастерки нескольких наших офицеров и солдат. Бесшумно скользили кельнеры с подносами, на которых пенилось пиво, стояли бокалы с лимонадом, белым и красным вином. На сцене разыгрывался веселый скетч. Зрители дружно хохотали.

Сопровождаемый до приторности любезным администратором, я дошел до второго ряда и сел около Эльфриды Яновны, быстрым шепотом переводившей корреспондентам диалоги актеров. Два весьма посредственных жонглера проделывали наивные и плохо отработанные номера; после них под шумные возгласы и аплодисменты зрителей выбежала артистка в коротком детском платьице, в белых носочках, с широко открытыми ясными глазами. Она мелодичным голоском ответила на приветствия зрителей и, гоняя взад и вперед по сцене большой обруч, стала напевать какую-то детскую песенку. Я в бинокль посмотрел на нее. Это была женщина не первой молодости, но еще не потерявшая обаяния, к тому же ее платьице, носочки, коротенькие косички производили со сцены впечатление невинности и детского простодушия. Зрители, любимицей которых, по-видимому, она была, встретили ее восторженным ревом. Артистка, напевая детскую песенку о двух котятах, вдруг проскочила сквозь обруч и, продолжая петь, стала, играя с обручем, делать такие телодвижения, что я невольно отвел в сторону глаза, а корреспондент Рудин открыл от удивления рот. Мы молча переглянулись, но зрители, словно вспрыснутые живой водой, в восторге бурно затопали ногами. Женщины, хохоча и деланно отворачиваясь, махали артистке платками. Несколько букетов полетели на сцену. Девушки, красные от смеха и возбуждения, что-то кричали актрисе, а она все с тем же невинным лицом девочки, потряхивая заплетенными косичками, мелькая носочками и панталончиками, выделывала крайне двусмысленные и откровенные па, продолжая напевать простодушную песенку о двух маленьких котятах.

— Не удивляйтесь, это здесь ценится выше всего. Ни один актер или актриса не найдут себе признания и ангажемента, если в их репертуаре нет хотя бы двух-трех подобных номеров, — спокойно объяснила переводчица.

Нам было неловко смотреть ей в глаза, но, к счастью, артистка закончила свой номер и, раскланиваясь под вой и гул аплодисментов, убежала за кулисы.

Последним номером было появление толстого, одетого в шелковый цилиндр и фрачную пару артиста с моноклем в глазу и дымящейся сигарой в уголке рта. Он галантно и свободно раскланялся с публикой. Видимо, это был комик, общий любимец и приятель, по крайней мере, половины этого зала. Комик выступил с глупейшим, пошлым номером, снова вызвавшим горячее сочувствие зрителей.

— Вот и все! — поднимаясь с места, сказала переводчица.

— Да-а, удовольствие ниже среднего, если не сказать сильнее, — криво улыбаясь, сказал Миронов. — И вульгарно, и пошло, и черт его знает что еще!