Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете

Пусть только сейчас, здесь, понял он, что ушла любовь. Любовь, которая согревала его душу четверть века, до седых волос, — юношески пылкая, не позволявшая ему разменивать себя на мелочи. Далеко не каждому выпадает испытать такое... И он должен быть благодарен судьбе за это.

И еще он благодарен судьбе, что довелось ему на исходе жизни снова испытать пьянящий пафос революционной бури. Как несправедливо: чувствует себя молодым, будто все самое главное впереди, а за плечами уже шесть десятков лет...

Неторопливый ток ночи — без суеты, без резких шумов, с успокоенным свечением редких огней — настраивал на раздумье. Андрей Петрович подумал: а ведь больше н и к о г д а не доведется ему побывать здесь. У слова н и к о г д а был горьковатый привкус. Сколько раз прежде, покидая страны, города, он знал, что больше никогда не вернется. Но чувство, которое овладело им теперь, было несоизмеримо по силе со всем, испытанным ранее: это никогда связано с грузом его седых лет. Ну что ж... Он благодарен судьбе и за то, что дожил до этих вершин. И вдруг, со слепящей остротой вспышки, он подумал: «А что если бы не поверил пикадору тогда, под Толедо, и отправил бы его в сегуридад?.. И если бы не поверил в псковском городке, в кабинете у Хаджи, когда вновь увидел Росарио и тот был облачен в мундир вражеского офицера?..»

Последняя ночь догорала. Над кромкой океана поднимался рассвет — и уже вспыхнули розовые свечи небоскребов по холмам Гаваны.

Лаптев посмотрел на часы: пожалуй, Феликс снова заступил на свой пост. Надо заглянуть к нему, узнать, как там с этой операцией «Маэстро», и проститься. На митинге он к капитану не пробьется. А после митинга их «Хосе Ибаррури» снимается с якоря.

Капитан Обрагон сидел за столом. Могло показаться, что он не вставал вот уже вторые сутки. Лицо Феликса приобрело землистый оттенок, а правый, с разлившимся кровоподтеком глаз стал еще красней.

Зазвонил телефон. Капитан узнал голос команданте. Слушал молча, сомкнув губы. Резко сказал в трубку:

— Да, понимаю. Не надо, команданте. Я не люблю валериановых капель... Да, понимаю. Мой принцип тоже такой: доверяй, но проверяй. Жду.

Он повесил трубку, нажал кнопку звонка. Приказал вошедшему дежурному:

— Еще кофе. И покрепче.

Когда он вышел, капитан снял трубку:

— Доложите готовность по секторам.

И тут же отозвался молодой голос:

— Отряды комитетов защиты революции заняли посты на подступах к площади.

Обрагон услышал в коридоре быстрые, знакомые шаги. Дверь резко распахнулась. В кабинет вошел команданте:

— Салуд! — Он сбросил на кресло каскетку, расстегнул куртку, расправил гимнастерку. — Все в порядке?

— Пока — нет. — Капитан развернул на столе карту, начал показывать, как построена система обеспечения безопасности: — Вот первая линия оцепления. Вот — вторая. Посты усилены. Подняты на ноги все члены комитетов защиты революции, не говоря уже о нашем батальоне. Все здания и улицы вокруг площади под наблюдением. Саперы проверили каждый дюйм.

Его прервал телефонный звонок. Обрагон выслушал. Повесил трубку:

— Докладывают состояние готовности. Гарантирую: если не завершим операцию к митингу, Маэстро на площадь все равно не прорвется — разве что спрыгнет на нее с парашютом. Кроме прочего, устроены засады у всех явок «Белой розы». Но на эти явки Ронка не выходил — кружит по городу, как волк.

Он подошел к окну, поднял жалюзи. Уже светало. Явственней доносился шум прибоя. В него вплетались шаги.

Обрагон выглянул в окно. По улице — вверх, к площади Революции, — шли люди.

— Народ собирается.

Команданте тоже остановился у окна. Лицо его отяжелело, резче и глубже обозначились морщины. Сейчас он выглядел намного старше своих лет.

С улицы в комнату донеслась маршевая песня и в ритм ей — чеканная поступь. В сторону площади маршировало подразделение революционной армии.

Светало быстро. Ударил солнечный луч. На стене комнаты вспыхнули золотые квадраты.

Издалека, едва отличимые — и то лишь для привычного уха, — донеслись хлопки пистолетных выстрелов, Затем — автоматная очередь.

Конрад с трудом протиснулся в щель ограды.

Это был двор склада или магазина, заставленный разбитыми ящиками, захламленный рваными бумажными мешками.

Ронка огляделся и, осторожно ступая, побрел в глубь двора, за бочки и тюки. Шел он медленно. Каждое движение отдавалось болью в левом плече. Он поддерживал правой рукой раненую руку — под локоть, ощущая только тяжесть, а не свое кровоточащее тело.

Ночью неизвестно где он потерял каскетку, порвал в клочья блузу и брюки. Без передышки, как зверь, заметающий следы, петлял он по Гаване. Выходил на явки и обостренно чувствовал что-то настороженное, враждебное за молчаливыми дверями и окнами тех домов, которые должны были укрыть его. Несколько раз чуть было не напоролся на патруль — вдавливался в стены, растворялся в тени. Ему чудилось: весь город взвел затворы своих карабинов и пистолетов... И одновременно слух и взгляд улавливали и фиксировали и шорохи моря, и свет в окнах ночных баров, и шепот влюбленных, и музыку... Гавана жила, и ей не было никакого дела до него — Конрада де ла Ронка!..

Перед рассветом он все-таки нарвался на засаду. Пришлось отстреливаться, бежать. Кажется, погоня отстала. Но он еще долго не позволял себе отдохнуть. Только сейчас, в углу двора, перевел дыхание. Опустился на кучу хлама. Привалился спиной к шероховатой стене. Небо над головой становилось жемчужным. Розовым светом загорались кромки облаков.

Хотелось пить. Губы пересохли, и язык распух. Наверное, поднимается температура. Он попробовал пошевелить левой рукой в плече. Резкая, перехватившая дыхание боль. Пуля задела кость?.. Тогда, в перестрелке, он даже не ощутил ранения — только потом, в проходных дворах, когда стал тяжелым и горячим рукав...

Что же делать дальше?.. Ночь укрывала. А теперь, на свету, первая же встреча с любым горожанином... Если только не уповать на чудо и на милость божью...

Тупая, как боль в плече, продиралась мысль. Конрад сознательно отгонял ее. Не давал ей завладеть мозгом. Но она проступала все четче: «Бланка... Бланка!..»

Что же делать дальше? Рыскать по городу, пока не схватят, не засунут в рот грязный кляп, поволокут, как мешок, а потом пристрелят под забором?.. Пристрелят, как он пристрелил Бланку. Женщину, которую любил... Бессмысленно. На площадь он все равно не проберется. Все бессмысленно. Все было бессмысленно с самого начала...

Бессмысленно? Ну нет!.. Только бы выбраться отсюда и вылечить руку. Только бы выбраться! Есть же в городе те, кто должен помочь ему!..

«Бланка...» Ну и что? У каждого свой крест...

Он словно бы прислушался к тому, что происходило в его душе. Он не испытывал ни жалости, ни страха. Снова — только ненависть. Да, он выполнит задание — пусть это будет стоить ему жизни!..