Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете

Но Эренбурга заинтересовал Хулиан, докер из Малаги, не пожелавший оставить свой дом.

— В этом характере — вся Испания. И ее самоотверженность, и ее нежелание подчиняться дисциплине и доводам разума.

Он начал дотошно расспрашивать не столько о самих эпизодах, сколько о людях, о черточках их характеров, привычках, увлечениях. Он как бы заставил самого Андрея по-новому приглядеться к своим парням, определить то общее, что роднило их, и особенности, отличавшие каждого, на какие прежде он, казалось, и не обращал внимания. «Писатель...» — с уважением подумал Андрей, проникаясь расположением к колючему и ироничному корреспонденту «Известий».

Эренбург слушал внимательно. Покуривал, посасывал трубку. Временами прикрывал усталые глаза. Под конец попросил:

— Хотелось бы сходить с вами.. Вы не бойтесь, хоть я и постарше вас, ноги у меня крепкие и мотор не дает перебоев. — Он дотронулся до груди.

— Не могу. С радостью взял бы, но не могу.

— Он запретил? — понимающе улыбнулся Эренбург, кивнув на дверь. — Позвоню в Москву, буду жаловаться: все запрещает.

— Да нет, не он, — растерялся Андрей.

— Не заступайтесь, не заступайтесь. — Писатель пососал погасшую трубку, выбил пепел, снова достал кисет. — Обязательно буду жаловаться. Знаю его почти два десятка лет, все жалуюсь и жалуюсь — и никакого толку! Желаю вам успеха. Надеюсь, еще встретимся, товарищ Артуро. — Поднял правую руку, сжатую в кулак.

— Но пасаран! — ответил традиционным напутствием Андрей.

— Теперь есть и другой лозунг, — сказал Эренбург. — «Пасаремос! — Мы пройдем!» — И добавил: — Народам в их борьбе лозунги нужны не меньше, чем оружие.

В отряде Андрея ждало неприятное известие: Божидар арестован и посажен в тюрьму.

Он поехал в комендатуру. Оказалось, после их отъезда в Валенсию серб разыскал винный погребок, напился, а потом с пистолетами в обеих руках ворвался в здание мэрии, где расположились эвакуированные малагские власти, стал громовым голосом орать: «Вы, шкуры, республику продаете!» — и стрелять в потолок. Еле-еле удалось его скрутить. Хорошо еще, что обошлось без жертв. Если не считать того, что обидчивые и вспыльчивые андалузцы избили юнака, а теперь еще и требуют предать его трибуналу.

С великим трудом Андрею удалось убедить испанцев, что Божидара неправильно поняли, кроме того, он уже получил по заслугам — о чем свидетельствует его синее от кровоподтеков лицо.

Божидар, пока добивались его освобождения, помалкивал. Но стоило ему оказаться в расположении отряда, разразился таким шквалом проклятий на языках народов всех пяти континентов, что Хозефа сначала открыла рот и в ужасе стала захватывать воздух, как рыба на суше, потом на ее глаза навернулись слезы и, наконец, она захохотала.

Бойцы дружелюбно похлопывали Радмиловича, цокали языками, по достоинству оценивая и его цветистые тирады, и мастерство андалузцев. Едва удержался от улыбки и Андрей. Но, переборов себя, объявил сербу перед строем пять нарядов вне очереди. Продолжая рокотать, уже себе под нос, что «вся эта шайка сволочей, включая и рядом стоящих, — тра-та-та-та! — подлецы и предатели дела республики», Божидар все же поплелся на кухню пилить дрова. И командир воспринял эту покорность бесшабашного югослава как немалую свою победу.

Предстояло, пожалуй, самое трудное за все время его пребывания в Испании... Каждого бойца он выбирал сам. Чуть ли не с каждым побывал за линией фронта — и ни в ком не обманулся. О любом Андрей мог сказать: мой боевой товарищ. Как же разом распрощаться со столькими друзьями?.. Конечно, одних он узнал лучше, других — хуже. Одни были опытней и сноровистей, другие с трудом овладевали навыками солдат а-диверсанта. Но каждый — как брат родной... И он не вправе забрать в Мадрид самых крепких. Наоборот... Но оставить в Альмерии Феликса Обрагона, Педро Варрона, сеньора Лусьяно, Росарио и Божидара он не смог — и включил в группу, которую уводил с собой.

Среди тех, с кем он обнялся напоследок, тяжелей всего, пожалуй, было расставаться с новым командиром, неразговорчивым тяжелодумом Рафаэлем — большеруким крестьянином, так и не променявшим на форму регулярной армии свои обшитые кожей на локтях и коленях рубаху и штаны, зашнурованные по колени альпарагеты-лапти.

Отряд выстроился вдоль дороги, на которой уже стояла вереница тупорылых трофейных грузовиков «ланча».

— Желаю успехов вам, дорогие товарищи!

— Но пасаран! — вскинул кулак Лусьяно.

— Но! Но! Но! — троекратно выкрикнули, словно салютуя, бойцы.

Несколько километров — и остался позади берег моря. Дорога круто повернула в горы, выраставшие гряда за грядой, все выше и выше. Андрей отмечал по карте: Сьерра-Невада, Кордильера Бетико, Сьерра-Морена... На склонах гор дубравы сменялись сосновыми борами, хвойные массивы — кустарником, голыми скалистыми навесами. Яростно бились о камни речки. Туман из мельчайших капель колыхался над великолепными водопадами, свергавшимися с круч. В лучах солнца повисали над пенной водой арки радуг.

Быстро холодало. Камни уже покрыл налет изморози. Выше, на вершинах, лежал снег. Бойцы в кузовах автомобилей кутались в косматые одеяла манто, курили, молчали. Неразговорчивы они были и на коротких привалах, которые делал командир, чтобы развести на дороге костры, разогреть пищу, дать передышку шоферам.

Молчаливый испанец — это все равно что стреноженный скакун. Но Андрей понимал, чем вызвана задумчивость его бойцов. Почти все они — андалузцы, жители Малаги, Альмерии или соседних рабочих городков, приморских селений, рыбацких деревень. Они пришли в его отряд добровольно, чтобы воевать против фашизма. И они считали, что имеют право остаться в Андалузии. Но, уже спаянные чувством боевого братства, чувством долга, они по собственной воле оторвали себя от родной земли, от семей, от моря, чтобы уехать за многие сотни километров — в горы, под Мадрид, который был для них так же далек, как Париж или Монтевидео. Оставить семьи и уехать надолго, может быть навсегда. Впереди еще столько боев, война только разгорается... Почему же они поехали? Потому что Мадрид — столица и х республики. И еще потому, что каждый из них — вчерашний рабочий, виноградарь, рыбак — почувствовал себя солдатом республики. «Я хату покинул, пошел воевать...» Андрей вспомнил светловские строки и подумал: если бы знали испанцы это стихотворение, оно стало бы для них таким же дорогим, как и для него...

Притих, загрустил сеньор Лусьяно. Набрякли веки, затвердели морщины на лице Феликса Обрагона, и к губам его словно бы приросла чадящая сигара. Внимательно, будто запоминая, глядел на убегающую назад дорогу пикадор... Только серб и здесь, в холодных горах, чувствовал себя как в родной стихии. На остановках он первым выскакивал из кузова, разводил на обочине трескучий костер, нанизывал куски сырого мяса на обструганные палочки, пританцовывал у огня и сыпал ругательствами — правда, учитывая присутствие Хозефы, не на русском, а на всех прочих языках планеты.