Владимир Понизовский - Посты сменяются на рассвете

— Твой! Как же! — язвительно заметил Мануэль.

— Да, мой! Хоть этого теперь у меня не отнять! Мой лагерь был в Минас-дель-Фрио.

— Ого! — удивился парень. — Как раз там одно время стоял наш отряд. Местечко — у черта на самых рогах. Дожди и жидкая глина по колено.

— И мы жили там так, как до этого жили вы: под открытым небом, гамаки привязывали к соснам. И даже два раза взбирались на пик Туркино.

Мануэль с интересом посмотрел на нее:

— Скажи ты! Что-то не верится... А как вы, сеньорита, вообще попали в горы?

«Какое ему дело?» — подумала она. Но почему-то ей захотелось рассказать этому грубому парню обо всем, что с нею произошло. Зачем?.. Этого она не знала. Просто нужно было рассказать.

— Когда умер мой отец, мать стала собираться в Бостон, а мои друзья готовили паспорта в Майами... Они настаивали, чтобы я тоже уехала. А я колебалась. Ужасов о революции я наслышалась. Но ведь я сама видела, как весь город ликовал, когда в Гавану вступили бородачи, а Батиста бежал. Я сама помнила, как солдаты Батисты расстреливали студентов... И я решила сама узнать, так ли в действительности страшна революция... Я сказала друзьям: «Позвольте мне самой подумать и разобраться...»

— Сложная задачка!

Ее не остановил насмешливый тон Мануэля.

— Может быть, для тебя и легкая... Однажды я была дома, включила телевизор. Как раз выступал Фидель. Он говорил, что правительство объявляет новый набор в школы по подготовке учителей-добровольцев в горах Сьерра-Маэстры. И я решилась. Ведь учителя после подготовки должны будут рассказывать крестьянам о революции. А раз так, то нам-то уж должны разъяснить, что это такое... И я записалась.

— А дальше? — нетерпеливо спросил Мануэль.

— Нас было много, целый батальон девушек и парней. Одна даже советская — наполовину испанка, наполовину русская.

— Вот это да!

— Теперь она настоящая кубинка. В горном лагере все было необычно, дико и интересно. Я никогда прежде не думала, что между девушками и парнями могут быть такие товарищеские отношения.

— Как у нас в отрядах!

— Вот видишь... — Бланка покосилась на шофера. — И это было прекрасно! Мы учились. Строили в деревнях дома и школы, учили крестьян. А в свободные часы разводили костры, танцевали и пели.

— И сеньорита решила, что она — за революцию! — В голосе шофера снова зазвучала ирония.

— Нет, не решила, — сердито ответила она.

— Почему же вы сейчас здесь, а не в Майами?

Бланка подошла к самому краю обрыва. Из-под ног вниз осыпа́лись комья земли. Река шумела, и от нее веяло холодом.

— Мы учились, жгли костры, строили и пели песни... И вдруг однажды услышали по радио: «Народ Кубы!..» — Голос ее изменился. Он стал похож на тревожный голос диктора радио: — «Силы вторжения атакуют с моря и с воздуха различные пункты нашей национальной территории. Вперед, кубинцы! Дадим отпор железом и огнем варварам, которые не уважают нас и которые пытаются вернуть нас к рабству!..»

Мануэль встрепенулся:

— Точно! Это было семнадцатого апреля! Так говорил Фидель, когда интервенты высадились на Плайя-Хирон!

— Да.

— Ну и что?

— И я почувствовала, что я — кубинка... — ответила девушка.

— Ты воевала против интервентов? — недоверчиво спросил шофер.

— Нет. Все парни из нашего лагеря ушли на берег. Девушек не пустили. Только одной, Хозефе, той самой, советской, удалось... Но нам всем раздали оружие... Я пробыла в горах еще месяц, окончила курсы. Вернулась. Старые друзья еще ждали меня. Один сказал: «Ты задержалась, Бланка. Ну что ты теперь будешь делать?» Я посмотрела на него и подумала: среди тех, кто пытался высадиться на Плайя-Хирон, могли быть и мои прежние друзья. Наверное, были... И я сказала, что никуда не поеду. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую: «В Сьерра-Маэстре красные отлично промыли твои мозги. А я уже получил паспорт и уезжаю в Штаты». Я ответила: «О’кей! А я остаюсь на Кубе навсегда!..»

Мануэль рванулся к ней:

— Ты же стала наша, компаньерита!

— Не знаю.

— Ты наша, я тебе говорю!

Бланка отступила от него:

— «Наша», «ваша»... Я не хочу быть ничьей! Я хочу быть сама собой, можете вы это понять? Я не хочу ни революций, ни контрреволюций! Я просто хочу, чтобы Куба жила без тревог!

Мануэль нахмурился:

— Без тревог — это невозможно... И Куба стала сама собой только после нашей победы. Поверь, быть революционером — счастье!

— Да, конечно: без ваших пистолетов и пулеметов счастья нет!..

— У тебя в голове каша, компаньерита... Сердцем ты уже с нами, а котелком своим никак не можешь понять этого.

Она сникла:

— Я тоже хочу быть счастливой...

— Все хотят.

Парень снова подошел к ней:

— Я хочу тебе сказать... Раньше мешало, а теперь...

Бланка покачала головой:

— Не надо...

— Погоди! Ты не думай, Грациэлла — это так...

— Не надо!

Он схватил ее за руки:

— Бланка!

Девушка рванулась. Мануэль держал ее крепко. Глава его потемнели.

— Не смей! Отпусти! — Она с ненавистью посмотрела на него. — Насиловать не будешь, герой революции?

Шофер отбросил ее руки:

— Дура...

Круто повернулся, зашагал к «тонвагену». Бланка, помедлив, пошла за ним. Открыла заднюю дверцу.

В это время на пороге хижины показался старик. Приложил ладонь к глазам. Пронзительно закричал:

— Э-эй! Куда же вы? — Быстро заковылял к машине, на ходу выкрикивая: — Здравствуйте! А я гляжу: автомобиль! Кого это, думаю, принесли черти? Неужто сына? Как же, жди! Дождешься этого паршивца!

Старик подошел к автобусу, подслеповато оглядел его, а затем Мануэля и Бланку:

— Диковинная машина... Дом на колесах — ишь ты! — И к Бланке: — Куда же вы? Заходите, гостями будете! Тоскую я тут один со старухой, без людей... Заходите!

Он выкрикивал слова так просительно, что девушке стало его жалко.

— С удовольствием, дедушка, — сказала она, захлопывая дверцу «тонвагена». — Мануэль, возьми магнитофон и пленки, пожалуйста.

— «Возьми, положи, отнеси, принеси — пошел вон»! — взревел шофер.

— Я же сказала: «Пожалуйста».

— «Пожалуйста»! — передразнил он. — Мне не пять лет.

Старик сочувственно покачал головой:

— Муженек твой?

— Не дай бог!

— Жених? Если до свадьбы так!..

— Ладно вам!.. — оборвал Мануэль, схватил магнитофон и сгреб в охапку коробки с лентой.

Гуськом по тропинке они направились к дому — жалкой хибарке, крытой пальмовыми листьями. В комнате была полутьма и прохлада.

— Мать, ставь все, что есть, — гости к нам! — закричал с порога старик.

Откуда-то из сумрака выскользнула маленькая старушка, молча поклонилась.

— Вы не обращайте внимания, — вздохнул крестьянин. — Она у меня немая, а все слышит, все. Хвороба у нее какая-то такая приключилась... — Он снова вздохнул: — Ох, как тяжко без разговору-то... Садитесь, садитесь!