Георгий Шилин - Приключения 1968

Говорухин сидел в хате с командиром первой сотни Боровковым. На столе среди бутылок и мисок с закуской красным раструбом сверкал граммофон, и хриплая пластинка вопила залихватски:

Хорунжий прихлопывал рукой по столу в такт куплетам, звякали пустые стаканы. Багровое и опухшее от многодневного пьянства его лицо было мрачно.

— Вот вы, Фаддей Иваныч, — говорил Боровков, — тоже были в Германии. Слышал, там тоже была революция. Ну у нас-то, я понимаю, немцы революцию произвели. А вот у немцев кто же?

— Не было у них революции! — сказал, по-пьяному растягивая слова, Говорухин. — Не было и не могло быть. Немцы, брат, — народ аккуратный!

— Однако я слышал, — возражал тоже захмелевший Боровков, — что Вильгельм…

— Что? — спросил Говорухин и, подняв глаза, увидел в дверях своего ординарца и незнакомого человека в гимнастерке без погон.

— Кто такой? Я ж говорил, чтоб никого!..

— Позвольте доложить, ваше благородие (у себя в войске Говорухин ввел прежние обращения), — отрапортовал ординарец, — они от их превос… их высокоблагородия полковника Назарова.

Говорухин почувствовал, что неотвратимое, надвигавшееся на него последние недели, пришло.

Словно испугавшись чего-то, смолк граммофон, только игла продолжала с шипением скоблить пластинку. Говорухин стукнул по ней кулаком. Жалобным звоном ответила граммофонная пружина.

Сотенный Боровков, чуя неладное, встал.

— Кто такой? — мрачно спросил Говорухин, глядя на гостя.

— Поручик Ремизов, с особым поручением господина полковника.

Хорунжий тупо молчал, потирая разбитый о граммофон кулак.

— От полковника? — наконец переспросил он. — А как зовут полковника?

— Иван Семенович, — удивленно пожал плечами поручик. — Я думал, вы предупреждены. Вы позволите сесть?

Ничего не отвечая, хорунжий, пошатнувшись, встал и вдруг дико заорал на Боровкова и ординарца:

— Чего уставились? Геть отсюда! И чтобы ни одна душа!..

Поручик, не дожидаясь приглашения, сел. Говорухин, пошатываясь, прошелся по комнате. Подойдя к столу, он налил самогон в два стакана. Горлышко бутылки дробно позвякивало о край.

— Пейте, поручик, — сказал он.

— Может быть, сначала о деле?

— С приездом, — ответил Говорухин, опрокинув стакан в горло.

Ремизов хлебнул из стакана и брезгливо поморщился.

— Ввиду того, что я провел предварительную проверку, мне не нужно от вас никаких подтверждений, — сказал он, — я прямо могу приступить к делу…

— Какие еще проверки, — Говорухин взял со стола соленый огурец. — Вам Иван Семенович говорил обо мне что-нибудь?

— Н-нет, — под пристальным пьяным взглядом Говорухина поручик почувствовал себя будто бы неловко. — Я имею приказ назначить с вами встречу.

— А какая мне в этом надобность? — Говорухин снова налил самогон, но на этот раз только себе.

— Такова директива из Ростова. Я думал, и вас предупредили. Мы должны координировать наши действия.

В отравленном мозгу Говорухина гвоздем сидела только одна мысль: помнит ли полковник Маныч? Бывает, что люди забывают, или, может быть, он тогда потерял сознание?

Он взял со стола стакан, но, подержав перед собой, со стуком поставил его на место.

— Ладно, — сказал он, — я встречусь с полковником. Но только с глазу на глаз. А сейчас пейте, поручик.

Ремизов пить не стал.

— Мы должны назначить место и время встречи.

— А мне все равно, — ответил Говорухин.

— Хорошо, тогда завтра, ну, скажем, в семь вечера. Мельница у хутора Сурчиного.

— Да хоть бы и у Сурчиного…

Ремизов встал.

— Я могу надеяться, что господин хорунжий назавтра не забудет?

Красное лицо Говорухина побагровело еще больше.

— Слушай, — сказал он вдруг тихо, но внятно, — а если я тебя сейчас шлепну? Ты думаешь, Говорухин пьян?

— Вы будете нести ответственность перед штабом ОРА! — спокойно ответил поручик, и что-то в его тоне сказало хорунжему, что его полугодовая вольница кончилась.

Но он еще не хотел сдаваться.

— Ну ладно, катись отсюда! — сказал он.

На следующий день с десятью надежными казаками Говорухин поскакал к хутору Сурчиному. Отряд шел открыто, потому что у всех были фальшивые документы, удостоверяющие принадлежность всадников к милиции, что подписью и приложением печати подтверждалось. Таких документов у Говорухина было хоть пруд пруди.

Не доезжая до ветряка, что стоял на краю Сурчиного, Говорухин велел казакам спешиться и стать на краю перелеска, метрах в трехстах от ветряка.

Время было еще едва за полдень. Часам к пяти на дороге, выходившей из балки, появились два всадника. Они посовещались о чем-то на виду у говорухинского отряда. Потом один двинулся к ветряку, а второй неспешной рысью — к роще, где стояли казаки.

— А ну, хлопцы, взять его, только тихо! — сказал Говорухин.

Когда Ремизова, это был он, подвели к хорунжему, он сказал ему:

— Это на всякий случай, поручик. Я, с вашего разрешения, сообщу господину полковнику, что вы здесь у меня. Если он недоброе задумал, уж не взыщите!

Круто повернув коня, Говорухин поскакал к мельнице. Он резко открыл скрипучую дверь — и остолбенел: перед ним, широко расставив ноги, на пропитавшейся мукой белой земле стоял человек. Он был очень похож на полковника Назарова. Но все же это был не полковник Назаров.

У разведчика существует некое шестое чувство, которое вырабатывает в нем его сложная и опасная жизнь. Оно складывается из чуткого восприятия и немедленного сопоставления сотен мелких деталей: оттенков поведения людей, мимоходом брошенных фраз, случайных на первый взгляд совпадений — словом, из сотен пустяков, которые обычно остаются незамеченными.

Борис Лошкарев обладал этим чувством, которое можно назвать интуицией. Операция «Клубок» была не первой, в которой он принимал участие. Он работал в Петрограде над раскрытием заговора Дюкса. Одна из цепочек этого заговора тянулась в Астрахань, где и застал его приказ отбыть в распоряжение Донской чрезвычайной комиссии.

Сказать по правде, уезжать из Астрахани ему не очень хотелось. Дело в том, что в июне должна была состояться его свадьба. Его невеста Лариса была коренной астраханкой, дочерью бывшего чиновника, и ее родители не очень благосклонно смотрели на приезжего петербуржца, к тому же занимающегося неизвестно чем. О своей работе в ЧК Борис не распространялся.

Сейчас Лошкарева больше всего угнетало то, что в Астрахани его срочный и таинственный (неизвестно куда) отъезд рассматривается как банальное бегство. Особенно, наверное, старается «тещенька», как за глаза называл Борис мать Ларисы.