Георгий Шилин - Приключения 1968

— Чо завелись-то! Антиллигенты. Гроза, она завсегда очистительна. Радоваться надо, а не скулить!

Грозу Кеша любил.

Каждый раз, когда над землею проносился гром и косые выплески молний рвали небо, душа его наполнялась ликованием. Хотелось, как в детстве, выбежать под пляшущие струи дождя, шлепать босыми ногами по лужам и кричать, как кричали когда-то в родном селе: «Охотник, охотник на небе стреляет!»

Первые крупные капли ударили по листьям, и тайга зашкворчала, будто кто-то жарил куски сала на большой сковороде.

Кеша бросил в закипевшую воду несколько стеблей смородинника, высыпал заварку. И подхватив голой рукой за дужку котелок, ушел в пещеру. Пока он пил чай, распариваясь и наслаждаясь, дождь хлынул вовсю. Гром уже не ворчал, а падал на землю всей своей тяжестью, всей силой, и молнии то и дело высвечивали деревья, раскалываясь на миллионы мелких искорок, отражаясь в каплях.

Острый глаз охотника подмечал то, что не дано видеть человеку, живущему в четырех стенах своего жилища.

По направлению струй, ударам грома, по всплескам молний Кеша безошибочно определит, долго ли будет неистовствовать стихия, каким выдастся следующий день.

Вот к запаху грозы, к запаху влаги начинает густо примешиваться другой крепкий, чуть щекочущий запах травы сочивицы. Таежники зовут ее еще чистиком. Омытые дождем, заблагоухали ели, бражно запахло сосной и едва уловимо пеплом и притушенными угольями от костра.

Кеша дохлебал чай. Выловил пальцами из кружки духовитую кашицу размоченного сухаря и лег лицом к грозе.

Ручей, невинно лопотавший что-то свое мирное и покойное, теперь уже подпевал грозе, с каждой минутой крепчал голосом. В его шуме Кеша слышал сотни голосов. Таежные ручьи болтливы. Каждый, кто проводит подле них ночь, может услышать все, что захочет, — от голоса любимой до скрытного шепота врага. Совсем явственно заговорит вдруг человек, давно ушедший из жизни, закричит весело и звонко мальчишка, которым был ты добрых полвека назад.

Сегодня Кеша слышал в ручье заливистые крики петухов и перезвон подойников в далеком селе своего детства.

Вслушиваясь в голоса и звуки, задумался. Думал он о человеке, который чуть было не запалил тайгу, о нем, что оставил после себя утлое, хлипкое жилище, так яростно и зло разрушенное зверем.

Живя подолгу без людей, Кеша не грубел сердцем, не злобился на них. Каждый раз, оставляя выстроенное им зимовье, думал охотник, что рано или поздно сюда придет человек и, вероятно, не раз помянет его, безвестного, добрым словом, греясь у хлопотливого огня каменки или засыпая на удобном, застланном мягким мхом топчане. Этот, что ходил здесь до Кеши, не думал о нем.

Нынешним днем Кеша прошел еще одну стоянку этого человека. Развалившийся шалаш был сделан из стволов молоденького соснового подгона. Сосна на острове знатная — корабельная, но мало ее. Тот без разбору посек десятка два молоденьких сосняшек, вытравил весь молодой подгон только потому, что поленился поискать вокруг сухостой.

В шалаше Кеша нашел несколько поистлевших шкурок черно-бурых лис. Шуба была негустая, низкорослая — били их не в сезон, по лету. Подушечки на лапках чернобурок неистертые, пухлые — мальцы, пацаны совсем.

Пожадничал, не устоял перед соблазном, порешил, наверное, сразу весь выводок. А взять с собой не взял — ни к чему они, мех никудышный, за него и гроша ломаного не выручишь.

Рядом с шалашом нашел Кеша кости лосенка. Совсем маленький — сосунок. Только-только к траве привыкать начал. Метко бил в него Тот. Под левой глазницей в черепе дырочка — след от пули. На выбор бил, выслеживал.

И чем пристальней приглядывался Кеша к стоянке, тем сильнее росло в нем негодование к тому, кто жил на Птичьем до него.

«Что же ты ходишь по земле и ее же гадишь, паря?» — думал Кеша, вслушиваясь в шум ручья и слыша в нем поганый смешок.

«А кто же узна́ет об этом?» — говорил Тот, и голос его был неприятен Кеше.

«Я узна́ю. Через десять, через двадцать лет приду и увижу. Был тут, гадил, плевал в ручьи, природу истязал. Преступник ты, паря. Вор ты!»

«Не пойманный я, а стал-быть, и не вор. А коли спымаешь, у меня ить тоже два ствола, и в обоих по пуле», — отвечал Тот и смеялся погано.

Гроза унималась, и голоса в ручье стали явственней. А звон подойников и крики петухов затихли, пропали, только Тот смеялся.

Бурак с Соболем заволновались, засвистели тихонечко, не иначе, как голос тоже услышали. Не нравится он им.

Кеша накинул на плечи стеганку, подогнул к груди колени, умостился поудобнее на лапнике, пошарил ладонью по теплым мордам собак. Они поджались поближе к нему, и каждый по разу шоркнул языком руку хозяина.

— Охота тут добрая, — сказал им Кеша, — соболь по всему ручью кормится. По зиме гонять будем, приглядывайтесь.

Кеша попыхтел трубкой, табак горел ровно, без всхлипов.

— К ведру, — заметил про себя охотник и, выбив золу в ладонь, затих до утра, больше не вслушиваясь в говор ручья и ровный шум сникающей грозы.

За два дня, которые потратил Кеша на переход к северному побережью Птичьего, он еще несколько раз встретился со следами своего врага. То, что он был враг, охотник уже не сомневался. На медвежьей тропе Кеша чуть было не попал в капкан, оставленный и хитроумно спрятанный Тем в далекое время. Капкан был хорошо смазан, и ржа не коснулась его смертоносных пружин и острых, дробящих медвежью кость зубьев.

Зверь распознал грозящую ему беду и заложил тропу в обход опасного места. Что помешало охотнику, если можно так его назвать, снять капкан или хотя бы отпустить готовые каждую минуту сработать пружины? На той же тропе Кеша снял две петли, которые тоже обошли звери.

В устье ручья, что превратился в довольно широкую речку, набрел на целые завалы белых, отмытых дождями и ветрами костей кеты.

Здесь пришлый перегораживал реку сетью и черпал рыбу, идущую на нерест. Он вспарывал ей живот и вынимал икру. Его интересовала только икра.

Кеша на миг представил, как трепещут еще живые рыбы, как их становится все больше и больше, а Тот все черпает и черпает из реки серебряные слитки — ему надо много икры…

К месту гибели медведицы Кеша вышел не случайно. Хорошо набитая медвежья тропа примерно в полукилометре разветвлялась, терялась в мари сотнями отдельных следов. Это было похоже на то, что звери будто бы натыкались на неприметную для глаза преграду и круто поворачивали в сторону, каждый своим следом.

Старая тропа, что секла марь ровной, широкой дорожкой, уже едва виднелась в зарослях голубичника и жимолости. И все-таки на этой брошенной дороге угадывался след осторожного крупного зверя. Он проходил тут ежегодно напруженным сторожким шагом. Что-то неумолимо влекло его туда через марь, к черневшему широкому кусту кедрового стланика, к лиственкам, выбежавшим на опушку.