Владимир Акимов - Поединок. Выпуск 9

— Алле, тринкен, тринкен, — опять зовет Хиврин. — Водка!

Лимм и Педоти переглянулись:

— Мне кажется — неудобно, нужно пойти, мистер Педоти.

— Сегодня воскресенье, я бы не хотел начинать мою поездку с безнравственного поступка.

— Но у них пятидневка, воскресенье отменено.

— А… Гм…

На палубе появилась Нина Николаевна. Видимо, она пришла за Зинаидой. Педоти и Лимм, приподняв шляпы, дали ей дорогу и пошли в салон. Нина Николаевна позвала:

— Зина…

Сейчас же в окне отодвинулись жалюзи, и выглянула Шура. Женщины некоторое время глядели друг на друга…

— Здравствуйте, Александра Алексеевна…

— Здрасте, Нина Николаевна…

— Ищу Зинаиду…

— С отцом прохаживается… Вы скоро слезаете?

— Мы едем до Астрахани…

— Интересно! — Шура сразу чем-то отдаленным стала похожа на козу. Нина Николаевна — спокойно:

— Александра Алексеевна, я не покушаюсь на ваше счастье. Мне больше, чем вам, тяжела эта встреча…

— Чего?

Нина Николаевна ушла. Снова, обогнув пароход, появились миссис Ребус и Хопкинсон, строго поблескивающий очками.

Он говорил:

— Почему только человек с белой кожей должен считать себя хозяином мира? Желтых, красных, черных — численно больше. В нас точно такой же процесс пищеварения, нам так же повинуются машины… Белые — хозяева, мы — рабы. Белые овладели энергией, изобрели машины, построили семнадцатидюймовые пушки и завладели рынками… Мы говорим — спасибо и берем свою часть…

— Мистер Хопкинсон, вы — ребенок, которого учат разбойничать.

— Учат справедливости…

— За эти две недели в ушах трещит от неразрешимых вопросов… Вон те (указывает на корму) едят черный хлеб с луком и решают мировые проблемы; у самих нет сапог и не заштопаны лохмотья… Разве возможна жизнь без комфорта? Зачем тогда жить? И высший комфорт, который мы позволяем себе, — это наши предрассудки. Они охраняют нас от грязи и злословия, как зонт от дождя… А вы вздумали посягнуть на наши предрассудки. Зачем?.. Если бы вы стали утверждать, что по воскресеньям не нужно ходить к обедне и петь гимнов, или что Дарвин прав, ведя род человека от оранг-утанга, — на вас бы обрушились с такой же энергией… Вы мечтаете о мщении, а у нас горько сожалеют о вашем отъезде… Уверяю вас, Америка слишком высоко ценит ваш гений, чтобы не загладить какой угодно ценой эту размолвку…

— Я немножко не понимаю, — сказал Хопкинсон, — менее всего понимаю вас…

— О, вы плохо знаете американских женщин. Мы старимся, сожалея о неиспользованных минутах счастья, — этой ценой мы покупаем комфорт. Тысяча демонов закованы в нас, но все же не так крепко, как это принято думать. Под надменной маской мы медленно сгораем от желания сбросить тесную одежду — предрассудки… Хотя бы на час в жизни… Хотя бы одного из тысячи бесенков выпустить на свободу…

Она сказала это просто и замедленно, как женщина, раздевающаяся перед мужчиной. Хопкинсон мучительно подавлял в себе то, что неминуемо должно было возникнуть в нем от слов и близости этой женщины. Затылок его налился кровью:

— Вы так же откровенны со своей собакой, мне представляется, миссис Эсфирь…

— Нет, мистер Хопкинсон, этих мыслей я не поверяю даже моей собаке… (Он откинулся как от удара)… Самое соблазнительное в вас то, что вы — взрослый ребенок… (Засмеялась.) Вы поняли: настал мой час в жизни… Я захотела быть голой перед единственным человеком… Не стоит думать — почему. Желание… (Хопкинсон поднес руку к лицу, очки его упали за борт.) Так будет свободнее, без очков… В тумане…

— Или вы…

— Нет, не лгу, я не слишком развратна. Возьмите мои руки. (Он схватил ее руки.) Ледышки? Вот что значит — раздеваться перед мужчиной…

— Миссис Эсфирь… (У него стучали зубы.)… Хотя бы для того, чтобы не быть сейчас смешным… я уйду.

— Конечно… Я хочу видеть вас владеющим собой. Мы встретимся после заката. Это час покоя…

Хопкинсон нагнул голову и пошел, близоруко натыкаясь на стулья. Миссис Ребус не спеша закурила папиросу. От носа по палубе шел профессор, Зинаида и Нина Николаевна. Профессор громко говорил:

— Нам было очень радостно и хорошо. Представь себе, Нина, я, оказывается, превосходный отец, то есть любящий отец… Это меня удивило…

— Я думаю, нас не выгонят из салона. Зинаида хочет есть…

Поморгав, профессор спросил робко:

— А мне можно с вами пообедать?

— Нет, — спокойно ответила Нина Николаевна. — Это может быть понято превратно…

— Мне несколько тяжело от твоей слишком… рассудительности, Нина.

— Я не могу разговаривать как любовница.

— Понимаешь… (они уже входили в дверь салона) какой-то нужно сломать лед…

Низким басом заревел пароход и начал поворачивать к берегу… В окна салона стали высовываться пассажиры. Хиврин, отмахивая со лба мокрые волосы:

— Что это такое? Какая остановка?

Мистер Лимм — лоснясь улыбкой:

— Русский водка — хорошо… Будем покупать водка…

Казалупов:

— Мне сообщили, на этой остановке яйца — рубль восемь гривен…

Хиврин:

— Вылезаем… Мистер Педоти, яйца, яйца покупаем.

Мистер Педоти:

— Мы все покупаем…

Мистер Лимм:

— Ура, русский Волга!

Стоявший у борта Парфенов указал на приближающийся берег:

— Бумажная фабрика, махинища… Два года назад: болото, комары… Понюхайте — воняет кислотой на всю Волгу. Красота! Двести тонн целлюлозы в день… Это не жук чихнул…

Плыли теплые берега. Плыли тихие облака, бросали тени на безветренный простор воды, всегда прегражденный лазурной полосой. Нешевелящиеся крылья чаек отсвечивали зеленью; то одна, то другая падала за кормой в пенный след парохода.

Влажный ветер трепал скатерти, облеплял ноги у женщин, разглаживая морщины, вентилировал городскую гарь. Солнечные зайчики играли на пивных бутылках. Дрожали жалюзи. Босой матрос мыл шваброй палубу.

Волга ширилась. Берег за берегом уходили в мглистую даль. На воде, такой же бледной, как небо, лежали плоты, — от волн парохода они скрипели и колыхались, покачивая бревенчатый домик с флагом, где у порога в безветренный час кто-то в линялой рубашке играл на балалайке.

Шлепал колесами желтый буксир, волоча из последних сил караван судов, высоко груженных досками, бревнами, серыми дровами. Близко проходила наливная баржа с нефтью, погруженная до крашенной суриком палубы. В лесистом ущельи дымила железная труба лесопилки, по склону лепились домики, и на горе за березами белела церковь с отпиленными крестами.

Странным после городской торопливости казалось неторопливое движение берегов, облачных куч над затуманенной далью, коров, помахивающих хвостами на отмели, мужика в телеге над обрывом… Хотелось — быстрее, быстрее завертеть эту необъятную панораму… Но ветер ласкал отвыкших от ласки горожан, разбивались набитые на мозг обручи черных забот, и откуда-то (что уж совсем дико) появлялось забытое давным-давно ленивое добродушие… Появлялся неестественный аппетит. На остановках скупалось все, что приносили бабы из съестного, — пироги с творогом и картошкой, яйца, топленое молоко, ягоды, тощие куриные остовы…