Владимир Акимов - Поединок. Выпуск 9

Эсфирь сейчас же появилась на палубе. На плечах — испанская шаль.

— Вот — ключ от моей двери… Вы получите его в свое время (оглянулась направо, налево и — шепотом): сейчас ко мне нельзя, — позднее… Абраам, поговорим серьезно… (С улыбкой провела ладонью по его щеке.) Нулу-Нулу, вы мне нравитесь… Будьте все время таким… Абраам, я решила… Я связываю мою жизнь с вашей. Вы гениальный человек… А ведь рука женщины, как лапа хищной птицы… Я хватаю добычу — это мое, вы весь мой! Таковы женщины… Абраам, расскажите о вашем замечательном открытии… Какой сладкий ночной ветер, подставьте лицо, — он освежает… Что главное в вашем открытии? Из-за чего в Америке такой переполох?

Складывая руки, как насекомое богомол, Хопкинсон беззвучно смеялся:

— Я не способен, я не способен, все благоразумное выскочило из моей головы…

— Когда женщина отдает себя всю, она хочет быть гордой, — сурово сказала Эсфирь. — Предположите, что я честолюбива.

— Хорошо… (Он сжал руки, будто пожимая их страстно.) Ничего гениального нет… Я напал на это случайно… Если семена растений подвергнуть действию азота при пяти атмосферах и температуре в тридцать градусов Цельсия, то энергия, заключенная внутри семени, увеличится в десять раз…

— Азот, тридцать градусов и пять атмосфер, — повторила Эсфирь.

— Еще и фосфорный ангибрид и окись углерода, легко отдающая частицу «C»… Все это в малых примесях… Принцип: предварительное обогащение не почвы, а самих семян…

— А? (Эсфирь даже вскрикнула тихо.) Поняла…

— Растительная сила так невероятно увеличивается, — в лето вы собираете три урожая…

— Чудовищно…

— Для Америки… Для всего капиталистического хозяйства. Они борются за цены на пшеницу, они погибают от урожаев. Американские фермы молят бога послать саранчу на поля. В Африке оставляют картофель гнить в земле. Хлопок больше невыгодно сеять. Парадокс! Гибель от изобилия… А я предлагаю увеличить урожай в десять раз… Поэтому они и пытались меня убить и обокрасть…

— Друг мой… (Эсфирь схватила его руку)… У вас больное воображение… Большевики — лгут, лгут… Ваш приезд в Америку будет национальным праздником…

Грудь миссис Ребус прижалась к его плечу. Он замолчал, откинув голову, вдохнул влажный ветер, летящий с берегов над звездами, опрокинутыми в темной воде…

— Мне не хочется просыпаться, — сказал он тихо. — Вы — одна из этих звезд, упавшая на черную землю…

Она — с воркованьем:

— Абраам, я хочу спасти вас…

— Зачем? Я — спасен… Глядите… (Он указывает на отражение звезд)… Мы летим на другую планету, звезды вверху и внизу… Приветствуем новую землю, этот девственный мир… Здесь — сурово и скудно… Труд — священен… Слабых не прощают, за ошибки карают жестоко, но над всем — возвышенные замыслы… Единственное место в мире, где трудятся во имя великих замыслов… Здесь строят новое жилище человечеству… Это очень трудно и тяжело, но я тоже хочу быть пионером на этой земле… Я вас могу любить особенно, с глубокой нежностью, мы сделаем много хороших дел… Мы насыплем элеваторы доверху превосходным зерном, освободим от забот о хлебе усталого человека. Это большое дело… И покажем им… (Ткнул пальцем в звезды)… что правда здесь… Миссис Эсфирь, с вами вдвоем…

— Это ваше открытие напечатано где-нибудь? — тоненьким голосом спросила Эсфирь.

— Конечно, нет… Весь процесс обработки зерна записан шифром. (Испуганно схватился за карман, вспомнил)… Да, в надежном месте…

— У профессора?

Он, — взглянув удивленно:

— А почему вы спросили?

— Мне близко и дорого все, что касается вас… (Взяла его под руку, прижалась, и снова у него голова пошла кругом)… Мы еще погуляем немного? Я отдам вам ключ с одним условием.

— Я бы мог сейчас… (Наклонился к ней)… Мог бы плясать с копьем в руке…

Она засмеялась, и они молча пошли к носу, где ветер затрепал юбку Эсфири, взвил концы ее шали, и Хопкинсону пришлось обнять ее за плечи, чтобы помочь преодолеть ветер…

— Какие же ваши условия, миссис Эсфирь?

— Вы возвращаетесь в Америку.

Он задохнулся. Поднял руки над головой…

В помещении буфетчика тем временем шло веселье. Иностранцы потребовали льду и, наколотив его в большие фужеры, пили водку с мадерой. Хиврин сверх меры восторгался заграничным обществом, — должно быть, представлялось, что сидит в Чикаго, в подземном баре у спиртовых контрабандистов…

— Гениально! — кричал он. — Лед, водка и мадера! Коктейл! (И буфетчику:) Алло, Джек, анкор еще… Хау ду ю ду!

— Не надо кричать, — говорил Педоти, — пить нужно тихо.

— Русскую душу не знаешь… Тройка! Цыгане! Хулиганы!

Лимм, которого научили по-русски:

— Ax ты, зукин зын комарински мужик…

— Урра! — вопил Хиврин. — Гениально, мистер. Я тебя еще научу… (Шепчет на ухо ему)… Понял? Повтори:..

Лимм болтает руками и ногами, визгливо хохочет.

На хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки… Неподалеку от буфета, в углу, образованном тюками с шерстью и ящиками с московской мануфактурой, разговаривает небольшая группа. Здесь и давешний колхозник в сетке и хороших сапогах, и заросший мужик, но уже без дочери (она устроилась на ночь под зубьями, конных граблей), и батрак — болезненный мужик, и худощавый человек со светлыми усами полумесяцем, в синих штанах от прозодежды, и губастый парень в драном ватном пиджаке, и две неопределенные личности в худой одежонке, в рваных штиблетишках, — эти сидят на ящиках…

Указывая на них, рабочий (со светлыми усами полумесяцем) говорит, ни к кому в частности не обращаясь:

— Вот эти двое — самый вредный элемент… Я давно прислушиваюсь, — чего они шепчут, чего им надо. Там пошепчут, здесь пошепчут… От таких паразитов вся наша беда…

— А что ж рот-то затыкать? — вступается заросший мужик. — Ты, друг фабричный, всем бы приказал молчать… Губернатор, — портфель тебе под мышку…

Губастый парень засмеялся, будто у него лопнули губы. Рабочий строго — на него:

— Дурака-то и насмешил: вот и агитация…

— Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, — говорит заросший мужик.

Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:

— Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой…

Заросший мужик:

— Ответь по своей науке-то…

Рабочий оглядел парня, мужика, ответил тихо, но важно:

— Всю жизнь…

— Сто лет работать, — пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, — плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.

— Правильный ответ, — обрадовался заросший мужик. — И за сто лет у них лаптей не наживешь…

— Кулачище! — закричал на него колхозник. — Зверь матерый! Одна идеология — работать, нажить! Ты работай для общего…

— Постой, я ему объясню, — перебил рабочий. — Весь вопрос — в культурной революции… Сейчас работаем восемь часов… В будущем станут работать, может быть, два часа…