Игорь Скорин - Ребята из УГРО

Кирьян, раздетый, оторопело стоял на дворе и не знал, что ответить. Спохватившись, он бросился в избу, приглашая следом и своих полуночных гостей.

Буфетчица оглядела избу. Вначале она показалась совсем пустой. Дверь с улицы без крыльца, без передней, по-сибирски, как в зимовьях, вела прямо в дом, в котором не было перегородок. Посредине большущая печь, по стенам широкие лавки. Кирьян, наскоро одевшись, зажег лампу, и женщина подивилась чистоте его холостяцкого жилья. Сам «жених», хоть и был застигнут врасплох, тоже оказался на удивление прибранным, в чистой белой рубахе.

Деревянный стол, стоявший у окна, был выскоблен добела. На полке, прибитой к стене, под чистым холщовым полотенцем лежала посуда. Анна развязала мешок, достала две бутылки коньяку, бутылку спирта, литровую банку меда, кусок сала, еще какие-то продукты.

Кирьян молча наблюдал за ее движениями и никак не мог прийти в себя от неожиданно свалившегося счастья.

— Ты уж удружи мне, Кирьянушка! Разреши. Пусть у тебя переднюет мой родственник, а то неудобно одинокой бабе у себя мужика принимать. Пересуды по поселку пойдут: вот, мол, какая она, Нюрка, а мне совестно будет тебе в глаза смотреть.

Кирьян кивнул в знак согласия, а сам никак не мог отвести глаз от Анны. Он весь так и сиял! Анна, недотрога Анна, сама пришла к нему, просит о каком-то пустяке, когда он, Кирьян, ради нее готов жизнь свою положить.

Тем временем Никитский разделся, достал папиросы, предложил хозяину. Тот молча отмахнулся: мол, не курю, но откуда-то из печурки принес большую алюминиевую пепельницу и поставил ее на лавку рядом с гостем.

— Давайте, мужики, выпьем со знакомством, да я побегу, мне ведь утром на работу. Стаканы-то у тебя, суженый мой, есть?

Кирьян достал с полки стаканы, повертел каждый перед лампой, убеждаясь в их чистоте, и только потом поставил на стол. Не говоря ни слова, вышел из избы и вскоре вернулся с миской соленых грибов и большой чашкой вареных лосиных губ.

Никитский налил себе полстакана коньяку, полный стакан спирту Кирьяну, плеснул коньяку Анне, хотел добавить, но та прикрыла стакан ладошкой, а потом первая подняла его:

— За знакомство, мужики, за то, чтоб всем нам было хорошо, чтоб жить стало радостно.

Кирьяну не хотелось пить вот так вдруг, среди ночи, да и был он пьян от счастья, но в словах Анны услышал такое обещание, что сейчас же проглотил стакан спирту.

Никитский, заметив настроение охотника, криво усмехнулся и медленно, мелкими глотками стал прихлебывать из стакана.

«Удивительная штука жизнь», — думал Никитский. Не первый раз вот так же, как вчера, он вырывался из самых сложных, казалось бы, совсем безвыходных ситуаций.

Но он начинал искать, и выход находился. Его подсказывал ум, его ум. Ну что же, пейте вы за свое дурацкое счастье, а он, Никитский, выпьет за себя, за свою сообразительность и находчивость.

— Пейте, гуляйте, мужички, а я побежала. — Женщина прошлась по избе, остановилась возле прикрепленных к стене двух чучел белок и стала их рассматривать. Оба зверька как живые сидели на ветке кедра. Умело, с большим вкусом передал Кирьян их позы.

— Какая прелесть! Почему же ты, Кирьян, их мне не подарил?

— Так ты же, Нюра, от меня подарков не принимаешь, — с сожалением проговорил охотник.

— Приходи днем в чайную. Да захвати этих зверушек. Приму, при всех тебя расцелую и поставлю их на самое видное место. Проводи меня, Кирьян, через лесок, а то мне там жутко одной идти, а ты, дядюшка, ложись, отдыхай с дороги. Впрочем, что это я над вами командовать стала? Пейте, гуляйте, а я денек свой отработаю, смену сдам и вечерком приду сюда. Когда пойдешь ко мне, захвати торбу, Кирьян, я вам выпивки и закуски еще приготовлю.

— Папиросок мне передай, Нюра, а то мои на исходе, — попросил «дядюшка».

Едва за буфетчицей и охотником закрылась дверь, как Никитский встал, вынул из кармана дошки пистолет и засунул под свитер за пояс ватных брюк. Обошел избу, осмотрел оружие охотника, стоявшее в углу: новый охотничий карабин, мелкокалиберную винтовку и тульскую двустволку. Над оружием на вбитом в стене колышке висели самодельные патронташи. Патронташ с патронами для карабина походил на пулеметную ленту. «С этим запасом можно выдержать целую осаду», — решил Международный, налил в стакан коньяка, выпил и пожалел, что нет на столе ломтика лимона. Ну ничего, бог даст, будет и лимон, и белая салфетка за воротником, и официанты в черных фраках. Все будет через неделю, ну самое большее через десяток дней. Лелька молодец, подсобную силу нашла что надо. Этот Кирьян один «медведя» положит хоть на живот, хоть на спину. Если, конечно, его, Григория Павловича, отмычки не сработают. Никитский взял свой мешок с воровскими инструментами и засунул под лавку, подальше, к самой стене. Вернувшийся Кирьян возле порога долго обметал снег с ичигов, ласково разговаривал с собаками, а войдя в избу, сбросив полушубок, прямо пошел к столу и разлил оставшийся коньяк.

— Ну, гостюшка, уж не колдун ли ты? Аня другой раз и смотреть на меня не хотела, а ты приехал — сама пришла.

— Угадал ты, Кирьян. Угадал. Я действительно колдовать умею, особо над бабами. Посмотрю раз-другой, скажу притворное слово — сразу пляшут они под мою дудку. Давай выпьем за то, чтоб мое колдовство силу не потеряло. Скажи-ка, милок, к тебе много дружков-приятелей ходит? Мало? Это хорошо. Так вот, давай договоримся: если кто днем-то заглянет, так ты шепни, что я твой старый знакомый, с низовьев реки приехал. Не хочу до поры до времени на людях объявляться. — Никитский помолчал, видно подыскивая основательную причину для своей просьбы. — Одежонка на мне не очень подходящая. Вот приоденусь да отдохну с дороги, тогда и объявимся, да так, чтобы Нюра не краснела за родича.

Кирьян слушал вполуха. Ему все равно было, как выглядел гость и как он решил поступить. Хочет так, пусть будет так, он не против. При чем тут этот старик со своими причудами, когда Анна, сама Анна там в леске его обняла, говорила ласковые слова… Лицо его до сих пор горит от поцелуев, будто колючим снегом нахлестало.

Кирьян заботливо приготовил постель гостю. Кинул на лавку несколько гураньих шкур. Этих козлов он стрелял осенью, когда шерсть, едва схваченная морозом, была мягкой и крепкой. Под голову положил сначала ватный пиджак, а потом подушку в цветастой ситцевой наволочке. Достал из сундука новое верблюжье одеяло.

Гость заснул сразу, а Кирьян, устроившись на другой лавке, уставился в потолок. Представлял, как справит свадьбу, да такую, что и самые заядлые гулеваны приискатели будут долго помнить. Мелькнула мысль, что нужно еще до весны завезти из тайги лес, а по теплу срубить новый дом. Ограду поставить, как у Андрея Быкова. Раз жена в доме, как же без ограды-то? Крытый двор сладить, стайку для коровушки теплую выложить. Детишки пойдут, им парное молочко — первое дело. Есть у Кирьяна деньги. Есть. Жил он скромно, еще в забое работал — начал откладывать, а в тайгу пошел — всех расходов-то на охотницкий припас, на чай, сахар да на муку. Тысчонок семь собрано. Да и шкурки кое-какие есть. Каждую зиму оставлял по три, четыре, а то и по пять куниц да соболюшек… Первое время и не знал, для кого. Вначале просто жалко красоту было на деньги менять. Ее, шкурку-то, в руки возьмешь, встряхнешь, раз-другой ударишь легонько ребром ладони против ворса — и заискрится мех, заиграет, особо если под солнцем шкурку-то держать. А когда приглянулась Анна, то каждую зверушку добытую стал связывать с ней. Попалась куница — вот бы Аннушке на шапку. Стрелил соболюшку — хорошо еще бы двух-трех таких же, Нюре на воротник. Только Нюра ничего от него принимать не хотела. Не то что говорить, но и смотреть-то на него не желала. В позапрошлом году добыл он лебедя. С переломанным крылом под самую зиму на протоке остался. Видно, кто-то дробью хлестнул птицу на пролете. Хотел поймать его, подраненного, но не получилось. Каждое утро ходил к той омутине, рыбешку носил, корки хлебные, лебедь уже попривык. На крутоверти-то лед никак не становился, вот в той полынье-промоине и плавал бедолага. На лебединую беду, не только Кирьян его приметил. Один лисовин, лапы что у лайки, тоже стал охоту держать на инвалида. Однажды утром припоздал Кирьян. Подошел к протоке, глянул, а лис, мокрый, взъерошенный, волочет лебедушку по льду. Стеганул Кирьян душегуба из карабина, и оба под берегом остались — убийца и убитый. Две недели возился с лебяжьей шкуркой. Нужно было в тайгу выходить на белковье, а тут сиди, вынимай каждый пенек да перышко, чтобы пух освободить. В конце концов сделал, купил в лавке шелковый платок, завернул в него лебяжью шкурку — и к Анне. Та развернула и ахнула, а потом грустная стала, говорит: «К этому лебедю черный бархат и платье на королеву, а я простая баба, водку вот вам разливаю, не до царских мне нарядов». Но все-таки взяла. Правда, деньги предлагала. Вот вечером она придет, и тогда он ей все шкурки и преподнесет. Пусть радуется. Теперь-то она от них не откажется. А он, Кирьян, будет ей рассказывать, где и как добыл каждую, как мечтал ей отдать. Долго не спалось охотнику, радость сменяла непонятная тревога. Было неясно, почему Анна так внезапно к нему переменилась. Внезапно? Нет, пожалуй, с прошлой осени она стала поласковее. Ладно, утро вечера мудренее…