Игорь Скорин - Ребята из УГРО

Кирьян взглянул на окно. Утро уже занималось. Он потихоньку, стараясь не разбудить гостя, оделся. Вышел из избы, задал корм коню, кинул по огромному куску козлятины собакам: пусть, мол, и у них радость, пусть и им сегодняшний день запомнится.

Привез с реки на санках бадейку свежей воды. Напоил лошадь, зачем-то слазил на сенник, взял вилы и пособирал по двору лохмоты сена. Промел метелкой дорожку от крыльца до ельника, хотя и этого делать не следовало, так как пороши уже давно не было. Остановившись в сторонке, представил себе, как будет выглядеть его перестроенная изба — с резными наличниками, с петухом на коньке крыши и с окнами обязательно на реку и вот на эту поляну. Стараясь не разбудить гостя, с вязанкой березовых дров вошел в избу. Но Григорию Павловичу, видно, тоже не спалось, он сидел возле стола и, уставившись в окно, что-то разглядывал. Обернулся на скрипнувшую дверь, зачем-то сунул руку в карман, а потом улыбнулся:

— Доброе утро, охотничек. А ты, я вижу, уже по хозяйству. Вот смотрю в окошко и удивляюсь: на дворе мороз, а на стеклах у тебя ни льдинки. Как удалось-то?

— Тут один старик у нас есть — по дереву мастер, показал, где дыры в рамах сверлить, чтобы продувало. А потом, промеж рам мох, видишь, серый пополам с зеленым? Он тоже замерзать стеклам не дает. Печку растоплю да завтракать будем.

— Похмелиться не мешает, — согласился Никитский.

Кирьян, как только разгорелись дрова, принес откуда-то с мороза литровую бутылку. Пристроил на печку чайник, кастрюлю с несколькими ковшами воды.

— Пока горячее сварится, давай по полстакашка моей. Она похлеще вашего коньяка будет. Только не обессудь, гостюшка, крепковата малость. — И налил в стаканы розоватую жидкость.

Никитский отхлебнул, поймал на вилку рыжик и, отдышавшись, допил остатки. Кирьян с любопытством смотрел на него. Отставив стакан, Международный похвалил настойку и мечтательно припомнил:

— Вот когда я в Харбин первый раз приехал, ударился с одним господином в загул.

— Ты из бывших? — поинтересовался Кирьян.

— Я, друг ты мой, никакой. Ни белый, ни красный. Одно время хотел черным стать, да господь бог вовремя удержал. Шлепнули граждане чекисты всех моих дружков, что под черный флаг пошли. Так я тебе не про то хочу рассказать. Господин тот, по-теперешнему корешок мой, стал меня водить по разным китайским заведениям. В одной фанзе подают нам бутылку. Сам хозяин принес, бережно так несет, боится оступиться. Бутылка на подносе, две рюмки и ножик. Открыл пробку и тянет из бутылки змею. Самую настоящую гадюку, она за головку крючком к пробке прицеплена. Налил по рюмке, ножом отрезал от хвоста два кусочка на закуску, а ее саму опять в бутылку опустил. Попробовал я. Дрянь, конечно, но пить можно. Кореш мой по-ихнему знал, объяснил, что этой змеиной полагается только по рюмке для здоровья. По одной, больше нельзя. Если в твоей нет змеиного яду, то наливай еще, — рассмеялся Никитский.

Оба съели по большой миске наваристого бульона с пельменями, и Кирьян засобирался. Принес из подклети хороший темно-синий костюм, прикрытый какой-то чистой тряпицей, новые оленьи торбаса, достал из сундука кремовую косоворотку из плотного шелкового полотна. Побрился возле обломка зеркала, пристроенного на стенке рядом с железным рукомойником. Все он делал уверенно, тщательно, и Никитский видел перед собой серьезного человека. У него мелькнула мысль: согласится ли этот аккуратист завтра идти к нему в помощники?

Между тем Кирьян снял со стенки чучела белок, вначале хотел их сунуть в зеленый солдатский заплечный мешок, а потом принес откуда-то корзину из ивовых прутьев, надел короткое бобриковое полупальто, беличью шапку.

— Ну, я пошел. Ты-то дома будешь?

— Спать лягу. Закрой-ка меня на замок, чтобы лихие люди не обидели.

— Нет у нас тут лихих, все вывелись.

— Как знать, Кирьян, как знать…

Оставшись один, Никитский погрузился в беспокойные мысли. «Нужно бы самому «медвежонка» да и «берлогу» заодно посмотреть. Пойдет ли с нами «женишок»? Ну а если не пойдет, бог с ним. Пусть дома остается. Изба на отлете, на улице пистолетный хлопок и слышен-то не будет. А отмычки, бог даст, не подведут. Работал он такими мюллеровскими изделиями, и ничего, получалось».

Вечером после прихода Анны снова завязалась пьянка. Гришка пил со всеми наравне, даром что возраст, а завтра работа. Впереди была ночь, а потом еще целый день. И отоспаться, и похмелиться успеет, а к делу трезвый будет. Хотел было за выпивкой начать откровенный разговор, но Лелька не дала. Прижала палец к губам: молчи, мол, а потом, когда Григорий Павлович не обратил внимания, прикрикнула:

— Хватит болтать раньше времени.

Хорошо, что этот дурак от счастья слюни распустил и ничего не понял.

Поздно, уже после полуночи, собралась Анна домой.

— Вам, дорогой дядюшка, выспаться надо, а жених мой меня проводит, печку истопит, спать уложит, а вас на всякий случай мы снаружи замочком запрем. Лампу потушите — и на боковую.

Утром Никитский проснулся рано. Выглянул в окно и увидел, что солнце на дворе искрами ворошит снег, купается в зелени разлапистых елок, переливается на обвисших заснеженных ветках. Занялся яркий радостный день, а Григория Павловича одолело беспокойство. Нет Кирьяна, увела Лелька! К добру ли? Встал, оделся, прошелся по избе… Опять закралась тревога, как в гостинице, когда учуял неладное. Уйти бы впору. Выдавить стекло и вон из этой чистоплюйской избы, в которой и дух-то чужой — и не гостиничный, и не тюремный.

Никитский присмотрелся и сообразил, что этот неизвестный запах создают сухие веники трав, развешанные на стенах, — багульник, связанный в снопик, брусничник, засушенная с листьями береза, пучки мяты и ветки привядшей лиственницы…

Весь день Никитский промаялся в пустой избе. Беспокойство овладевало им все сильнее и сильнее. Куда запропастилась эта чертова баба? Как повернулся ее сговор с этим безрогим сохатым? Григорий Павлович метался по избе, не находя себе места. Почему не идут? Может, охотник ищет участкового, Лелька лежит у себя в доме связанная, а сюда вот-вот нагрянет облава? Он то ложился на лавку, то вновь соскакивал и садился к окну, всматриваясь в ельник. Тень от самой высокой елки пересекла поляну и почти уперлась в калитку. Где же они, сволочи? Может, свою игру затеяли и третьим лишним оказался ты сам, Григорий Павлович? Ну, Лелька не такая уж дура, чтобы отказаться от своей мечты улизнуть за границу. Но кто их, баб, толком знает?

Вопреки всем своим правилам, Никитский дважды прикладывался к бутылке, хотя никогда перед делом спиртного и в рот не брал. Но хмель в этот раз не действовал. Успокоение не наступало. Когда до темна остался час или полтора и Никитский окончательно решил, что с наступлением сумерек уйдет, внезапно на дворе залаяли собаки. Григорий Павлович метнулся в угол. Схватил карабин и, загнав патрон в ствол, притаился у окна. Собаки, тявкнув несколько раз, сменили тон и уже с веселым лаем, игривыми скачками метнулись по тропинке. Из ельника вышла Лелька. По тому, как она была одета, сразу стало видно, что собралась в дальнюю дорогу. Григорий Павлович немного успокоился, но, заметив охотника, неуклюже следовавшего сзади с объемистым мешком на плече, стал про себя ругаться. «Вот дура. Барахлишко свое собрала. Баба она и есть баба. Ну ничего, велю бросить все лишнее. Мы и с «желтухой» намаемся, если ее пуда три окажется, а тут еще и тряпки».