Валерий Поволяев - Свободная охота (сборник)

Эх, чего только, наверное, не передумал, не пережил этот хороший парень, пока шёл бой! Вспоминал своих близких, отца и мать, с горькой тоскою поглядывал на жёлтое замутнённое небо: а вдруг оттуда вытечет крохотная точечка вертолёта, идущего на выручку? Но нет, небо было пустым, погасшим, чужим, ничего доброго не сулило, в карабине кончились патроны, и отбиваться было нечем. Хотелось Рафату, наверное, плакать – ведь всё же он прощался с жизнью, с землей и небом, – а может, и не хотелось: глаза были сухими, ум ясным, боль не такой допекающей, резкой, выворачивающей буквально наизнанку, как это иногда бывает. Для такого последнего случая, когда надо ставить точку, обязательно нужно иметь гранату. Попрощался с небом и ребятами мёртвыми своими, вздохнул последний раз, потянул гранату за кольцо и – привет! Всё свершается мгновенно. Но не было у Рафата гранаты.

Ткнулся он лицом в пыльный пол, застонал бессильно, покосился глазами на дверь, за которой топтались, гомонили душманы, поднял карабин, нажал на спуск, но вместо выстрела раздался звонкий щелчок. И под окном дома тоже сгрудились душманы. Раз не раздаются выстрелы в ответ, значит, ясно душманам: либо все защитники уже покойники, либо патроны кончились, истаяли. Подполз Рафат к окну, выглянул: там действительно толпятся душманы. Увидели Рафата, показали вниз: давай, мол, спускайся!

А в дверь уже долбили. Долбили сильно, ещё минута– напрочь вынесут её. Тут на глаза Рафату попалась консервная банка – мясная тушенка, советская, ребята-геологи, которые ищут в здешних местах воду, подарили, – обмазанная клейким синеватым тавотом, с маленькой серой этикеткой, посаженной прямо на тавот. Рафат подтянул к себе банку, отодрал наклейку, потом снова выглянул в окно.

Душманы, стоявшие внизу, засмеялись, снова поманили Рафата.

– Давай, давай сюда, парень …

– Ложись! – выкрикнул Рафат и кинул в душманов консервную банку.

Те кинулись в разные стороны – сейчас ведь как ахнет лимонка, костей не соберешь. Поплюхались в пыль, поползли кто куда, кто в канаву, кто за угол здания: надо было хоть чем-то прикрыться. Рафам выметнулся из окна следом за банкой, больно врезался ногами в землю – из глаз посыпалось яркое бронзовое сеево. От рези и оттого, что обрубилось дыхание, он чуть сознание не потерял, но на нога удержался и, покачиваясь, взбивая носками ботинок пыль, побежал по замусоренной базарной площади к выходу.

Человек пять душманов, поняв, что их обманули – не гранату кинул этот раненый паренек, а что-то другое, совершенно безобидное, камень или жестянку, – резво поднялись и помчались вслед за Рафатом.

А тот бежать уже не мог, хотя и бежал: боль пробивала насквозь, из пулевой раны струйкой выбрызгивала кровь, ползла вниз, земля дёргалась, прыгала перед глазами, кренилась, словно и не земля это была. Эх, пистолет бы сейчас – аллах уж с ней, с гранатой, нет её и не надо, – пистолет бы! С одним-единственным патроном, а там дуло в висок или под сердце, лёгкое движение пальцем – и никаких мук. Ни боли, ни этого страшного бега по пустынной базарной площади, ни качающейся непрочной земли – только темень и тишь.

Он закричал, когда на него навалились сзади, начали вывёртывать руки, по простреленному плечу будто газовой горелкой проехались, окровавленная кожа вздулась, пошла пузырями, кости захрустели, ломаясь, голос пропал – Рафат кричал, а крика не было слышно.

– Ну вот и конец горному орлу! – проговорил за спиной кто-то хрипло, засмеялся, а Рафат ни хрипа, ни смеха не слышал, слух, похоже, тоже исчез. – Отлетался!

Затем последовал удар по затылку, и Рафат обвис на вывернутых руках.

Его не били, нет – обошлись, на первый взгляд, милостиво, перевязали раны, извлекли застрявшую в мышечной мякоти пулю, а потом посадили в железную клетку, клетку поставили на арбу и возили по кишлакам, показывали людям, будто зверя в зоопарке, произносили оскорбительные речи, заставляли отрекаться от партии, а когда Рафат отрицательно мотал головой, приказывали кидать в него камни, гнилые апельсины и помидоры.

И люди под дулами душманских автоматов кидали – другого выхода не было: не кинешь – свинец в грудь получишь.

Потом «представление» надоело душманам, и они расстреляли Рафата, тело бросили в одном из кишлаков, хотя должны были до захода солнца захоронить его: тот, кто не сделает этого, будет проклят Аллахом. Но душманам, видать, на проклятия Аллаха было начихать, они только посмеялись и швырнули Рафата в заросший травой кювет.

История жизни и смерти Рафата дошла, естественно, и до полугородка-полукишлака, в котором находилась группа Наджмсамы, заставила местных жителей задуматься, а все ли верно в их жизни, надо ли сидеть вот так, сложа руки, смотреть, как человек убивает человека, потакать самому низменному, что природа заложила в правоверном, и сдерживать высокое, гордое, доброе, что есть в нём? Наджмсама. узнав об этой истории, посерела, синь в глазах угасла, уголки губ сами опустились вниз – ей было больно за Рафата, хотя она никогда не видела этого парня. А Князеву – страшно. Страшно за Наджмсаму: вдруг с нею тоже что-нибудь случится? Ведь все мы смертны, все уязвимы, все одинаковы перед лицом вечности, у всех нас жизнь одна. Только одна.

Но никому из нас, наверное, не захочется повторить её сначала или что-то осудить в ней, обругать, когда мы окажемся – а все мы так или иначе, но обязательно окажемся! – на берегу реки с тёмной, припахивающей гнилью водой и застынем в ожидании лодки, управляемой самым мрачным и недобрым стариком в мире – Хароном. Даже если не захочешь войти в лодку, старик всё равно затолкает в неё и перевезёт на тот берег. А с того берега на этот возврата уже нет.

Собственная жизнь – это как плотно натянутая на тело рубашка, она хранит тепло и запах тела, является частью естества, мысли, плоти, она – и радость, и несчастье одновременно, она – всё, что есть у человека. Время – странная штука, оно то быстрым бывает, то медленным, то вообще затихает, даже останавливается: тянулось, текло, и всё, вроде бы, благополучно – и вдруг остановилось! Остановившееся время – это всё равно что остановившееся сердце. Не надо, может быть, каждый раз произносить слово «отечество», не надо мусолить его, но нужно всегда думать о нём; не надо обретать то, что раз уже обретено, не надо дважды перемогать одну и ту же боль. Всякий раз боль новая. Как и радость.

Но каково человеку, если он раздвоился, если он берет на себя не только свою боль, но и боль чужую? Князев относился именно к такой категории людей!

Существует жестокий закон парности случаев – некая грустная математика жизни, давным-давно выверенная в мудрой народной пословице: беда никогда не приходит одна, всё гуськом, друг за дружкою тянется: нос в хвост, нос в хвост. Если случилось что-нибудь, хлопнулся снаряд в землю – жди другого снаряда, обязательно рядом с первым ляжет, в вилку возьмёт…