Валерий Поволяев - Свободная охота (сборник)

Он захотел снова выкрикнуть: «Наджмсама!» – но не услышал своего голоса – вместо него где-то далеко-далеко прозвучал выстрел, гулкий, совершенно не сплющенный расстоянием, – выстрел был, а крика не было, и Князев горько удивился: что же такое происходит?

Рядом, отвечая на этот далёкий выстрел, ударил из автомата Матвеенков, но Князев уже этой очереди не услышал, он слышал только звук выстрела. Его тело подбросило – настолько был сильным удар, он ткнулся головою в землю, угодил лбом в кровь Наджмсамы и завалился на бок.

Последнее, что Князев увидел, была какая-то очень добрая, пожалуй, самая добрая, картинка из детства, нечто очень материальное, естественное, как вся наша жизнь: дымная от утреннего холода большая река, розовый полог неба, в котором вот-вот должен появиться большой светящийся шар, и он, стоящий у самой воды с удочкой в руках. Рядом в ведёрке плескалась рыба – улов был неплохим, и на уху рыбёшки хватало, и на жарево, – по воде плыли птицы мартыны, опрятные, с лощеным пером и печально опущенными головками, потом, вспугнутые каким-то далёким хлопком, очень схожим с выстрелом, который Князев только что слышал, поднялись, заплакали на лету дребезжащими детскими голосами: «И-и-и, и-и-и, и-и-и», полетели прямо на Князева, всё ближе, ближе и ближе, вот собьют сейчас с ног, но воздух вдруг начал густеть, обращаться в липкий вазелин, мартынам лететь стало тяжело, они забарахтались, увязли, закричали надрывно, обречённо, уменьшились на глазах, съедаемые этим страшным вазелином, и вскоре исчезли совсем. Будто их и не было. А он, Князев, был, и Волга была, и удочка в руках, и ведёрко с уловом, стоящее рядом, всё это было. А мартынов, которые оказались злыми птицами, хотя и имели безобидную милую внешность, не было.

Что это? Сон, явь, одурь?

Затем вода вымерзла, выдавила сама себя невесть куда, слилась с небом, нежные зоревые краски увяли, потемнели, природа поддалась сухостью, солнце, так и не успев взойти, рухнуло куда-то в преисподнюю, и издалека до Князева донёсся глухой деревянный стук, пространство сузилось до размеров пятака, но всё равно в этом пятаке, как в неком глазке, было кое-что видно: кусок высохшего осеннего берега, речное дно, от которого отступила вода, обнажив камни, поросшие волосцом, ракушки, что сдохли на воздухе и раскупорили свои черепки-костяшки, показывая нежное, схожее своим цветом со свечным жиром мясо и слепяще-белую блесткую изнанку крышек, чистый песчаный изгиб косы, по которому медленно шла женщина. Князев сразу узнал её – это была мать. Что-то щемящее, благодарное возникло в нём, он беспомощно затоптался на одном месте, не зная, положить удочку на берег или нет – ведь клюнуть может, и, если это будет крупная рыба, она уволокёт удочку, потом всё-таки бросил удилище на землю и, вытягивая руки вперед, побежал к матери:

– Ма-ма-а! – Он так давно не видел свою мать, он так соскучился по ней…

Князев умер, так и не успев почувствовать боли.

Наверное, каждый из нас, умирая, обязательно вспоминает и видит, как это видел Князев, свою родину и свою мать. Потому что ничего на свете нет дороже родины и матери, и каждый из нас готов плюхнуться на колени, заплакать, забиться в ознобе, если что-то худое будет происходить с родной землёй и с матерью. И отдать всё, что у нас есть, чтобы отвести от них беду.

…Сержанта Князева похоронили в Астрахани, Наджмсаму – в Кабуле. Хотя лейтенант Негматов, на которого насело Князевское отделение – больше всех старался рядовой Матвеенков, – и обращался с рапортом к командиру части, но просьба, содержащаяся в рапорте, была нереальной: похоронить Наджмсаму вместе с Князевым в Астрахани. Как это сделать? Во-первых, у Наджмсамы имелись отец и мать, они жили в Кабуле, богатые, уважаемые люди, они явно были бы против – всё-таки дочь, родившись на афганской земле, должна быть на этой земле и похоронена; а во-вторых, Наджмсама – иностранная гражданка, тут уж, естественно, разные межгосударственные законы надо соблюсти, обойти их никак нельзя, как вообще нельзя обходить законы; ну а в-третьих, неизвестно ведь, любили Наджмсама и Князев друг друга или нет, ведь сержант никаких рапортов не подавал, заявлений не делал, «да» там было или «нет», пойди сейчас разбери – всё покрыто тайной.

Матвеенков сжался, сделался угрюмым, сосредоточенным, он словно бы замкнулся на какой-то идее – какой именно, понять было нетрудно, – говорить совсем перестал, научился ловко и точно стрелять, словно ковбой-мастак из приключенческого фильма; когда приходилось защищаться от душманов, дрался жестоко, азартно, стиснув зубы. Однажды попал в окружение и отбивался до последнего, остался один в ночной тиши, без патронов, с ножом в одной руке и гранатой-лимонкой в другой. Ночь помешала душманам разыскать его, а утром пришла подмога и Матвеенкова благополучно вызволили. Ему присвоили звание ефрейтора и наградили медалью «За отвагу» – самая желанная и почётная солдатская медаль, отлитая из чистого серебра.

Схватка, окружение, ночь, проведенная среди холодных камней, – всё это словно бы принесло Матвеенкову очищение. Он чувствовал себя виноватым в гибели Князева. Ведь прикрой он его получше огнём, поиграй-поработай «калашниковым» – и Князев оттащил бы Наджмсаму в укрытие, и всё было бы тип-топ, но не смог Матвеенков прикрыть своего сержанта. И неважно, что он был не один, рядом лежал Тюленев, тоже стрелял, чуть дальше расположился москвич Семенцов, а ещё дальше – ребята из их отделения, в горловине улочки тоже было прикрытие, а по ту сторону базарной площади находился Негматов с солдатами, – всё равно он, только он, Матвеенков, виноват в Князевской гибели. Не сумел прикрыть… Он готов был в минуты, когда за глотку хватко брало ощущение беды, вины – непрощённой вины, да и не может быть она прощена, вот ведь как, – плакать, молиться, отводить в сторону несчастья от ребят своих – и истязал самого себя; ему казалось, что должно было свершиться отпущение грехов, очищение, старая кожа непременно сойдёт, а новая нарастает, но этого не происходило, и Матвеенков всё более и более замыкался в себе.

А вот после той схватки, после окружения и благополучного исхода – всё-таки на волоске висел, но уцелел, жив остался – Матвеенкову полегчало. Словно бы что-то отпустило, отжало внутри, там, где сердце, и он стал самим собою.

Когда Матвеенков уволился, то взял с собой горсть твёрдой рыжей земли – набрал её на боковине базарной площади, где погиб Князев, завернул в марлю, выпрошенную в медпункте, потом съездил в Кабул, взял немного земли с могилы Наджмсамы и, пробыв несколько дней дома, повидавшись с родичами, поехал в Астрахань. Там в воскресенье купил бутылку дорогого сладкого вина, на которое никто не посягал даже в безводочное воскресенье. Оно было слабеньким и приторным, хоть чай с ним пей, но Матвеенков в винах не разбирался, да, почитай, толком никогда вина и не пробовал, у них в деревне с этим делом строго, но сосед-старик сказал, что, мол, принято на погост к друзьям да к родственникам ходить с выпивкой, чтоб было чем помянуть усопшего.