Брэм Стокер - Леди в саване

Я пообещал то, что он требовал от меня; зачем утяжелять условия моего заточения? Шанс вырваться был тем вероятнее, чем большую свободу мне предоставили бы. Хотя меня схватили столь тайно, я знал, что не пройдет много времени, как меня станут разыскивать. Поэтому, как мог, запасся терпением. Мне разрешили подняться на верхнюю площадку башни, но это была уступка, отвечавшая, скорее, удобству моих похитителей, чем моему.

Вечером мне позволили остаться на верхней площадке. Это не особенно утешало меня, потому что при свете дня я уже убедился в том, что даже человек моложе и энергичнее меня не смог бы взобраться на стену. Стены этой башни возводились как тюремные, кошка — и та не зацепилась бы когтями за кладку. Я примирился со своей судьбой, насколько мог. Завернувшись в одеяла, я лег и стал смотреть в небо. Хотелось видеть небо, пока мне это было отпущено!

Я уже засыпал — невыразимая тишина, наполнявшая это место, только изредка нарушалась восклицаниями моих тюремщиков, которые находились в нижних помещениях, — когда прямо надо мной появилось странное видение, настолько странное, что я сел и вытаращил глаза.

Над верхушкой башни, на некоторой высоте, медленно и безмолвно плыла громадная доска. Хотя ночь была темная, там, где я находился, в углублении, в некоей каменной яме, было еще темнее, поэтому я мог разглядеть нечто, проплывавшее надо мной. Это был аэроплан, вроде того, что мне довелось увидеть в Вашингтоне. Посередине сидел мужчина, управлявший полетом, возле мужчины я различил женскую фигуру, закутанную в белое. Мое сердце застучало быстрее, потому что эта женщина чем-то напоминала мою Тьюту, но была крупнее и не такая стройная. Она наклонилась — и до меня донесся ее шепот: «Тихо!» Потом она выпрямилась, и мужчина спустил ее на площадку башни. Тогда я понял, что это моя дорогая дочь, явившаяся, столь чудесным образом, спасти меня. Она быстро помогла мне застегнуть на талии пояс, прикрепленный к тросу, который обвивал ее талию, а потом мужчина, настоящий великан, поднял нас обоих на аэроплан и тут же, без промедления, устремил воздушную машину прочь от башни.

Через несколько секунд, никем не замеченные, мы неслись в сторону моря. Перед нами были огни Илсина. Не достигнув города, мы, однако, спустились посреди лагеря — то была небольшая армия моих соплеменников, приготовившихся взять приступом Немую башню и, если потребуется, вызволить меня силой. Мало было бы у меня шансов сохранить жизнь в случае такой битвы. К счастью, моя преданная и храбрая дочь вместе с ее отважным спутником предотвратили эту необходимость. Странно было оказаться среди друзей, выражавших великую радость по поводу моего избавления едва ли не беззвучно. Но на вопросы, на разъяснения времени недоставало. Я был вынужден принять все как есть и подождать, пока мне истолкуют происходящее.

Такая возможность выдалась позже, когда мы с дочерью остались вдвоем.

Войско отправилось брать Немую башню, а Тьюта и я пошли в ее палатку; с нами пошел и ее великан-спутник, который был не просто утомлен, но засыпал на ходу. Когда мы вошли в палатку, вокруг которой на некотором расстоянии стояли на страже наши горцы, он сказал, обращаясь ко мне:

— Могу я просить вас, сэр, дать мне время и пока предоставить воеводине возможность объяснить вам все? Она, я знаю, не откажется помочь мне в этом, как помогает во всем остальном, ведь у нас еще очень много нерешенных задач, которые необходимо решить, прежде чем минует угрожающая нам ныне опасность. Меня же одолевает сон. Я уже три ночи подряд не спал, но сделал за это время много дел и много тревожился. Дольше я не продержусь; а на рассвете мне нужно отправиться к турецкому военному кораблю, что находится вдали от берега. Корабль действительно турецкий, хотя не признается в этом; причем это тот самый корабль, который доставил сюда бандитов, совершивших оба похищения — и воеводины, и ваше. Мне необходимо заняться этим судном, потому что я лично уполномочен Национальным Советом предпринять любые меры для обеспечения нашей безопасности. И я должен отправиться на встречу с ясной головой, поскольку следствием этой встречи может быть война. Я буду в соседней палатке и приду по первому зову, если вы захотите увидеться со мной до рассвета.

Тут вмешалась моя дочь:

— Отец, попроси его остаться здесь. Мы не потревожим его нашим разговором, я уверена. Больше того, если бы ты знал, как я обязана ему, столь храброму и сильному, ты бы понял, насколько спокойнее мне, когда он рядом, пусть даже вокруг нас стоит лагерем целая армия наших отважных горцев.

— Но, дочь моя, — сказал я, все еще пребывавший в неведении, — у отца и дочери есть секреты, в которые не может быть посвящен еще кто-то. О чем-то из случившегося я знаю, но мне хочется знать все, и лучше, чтобы никто из посторонних — каким бы героем он ни был и сколь бы мы ни были обязаны ему — при этом не присутствовал.

К моему удивлению, она, неизменно уступавшая малейшему моему желанию, стала возражать мне.

— Отец, есть и другие секреты, с которыми нужно считаться. Потерпи, дорогой, пока я все расскажу тебе, и я уверена, что ты согласишься со мной. Я прошу тебя, отец.

Просьба ее побудила меня пойти на уступку, и поскольку я видел, что доблестный джентльмен, спасший меня, едва держится на ногах от усталости, вежливо ожидая моего решения, я сказал ему:

— Оставайтесь с нами, сэр. Мы постережем ваш сон.

Мне пришлось помочь ему, потому что он зашатался, и я проводил его к коврам, расстеленным на земле. Через несколько секунд он уже крепко спал. Стоя над ним, я, убедившись, что он действительно спит, смотрел на него и не мог не удивляться щедрости природы, которая способна поддерживать свое творение, пусть даже это человек крепкий из крепких, до того мгновения, когда задача его завершена, а затем, когда все сделано, столь быстро отпускает его в мир покоя — в сон.

Он, несомненно, был хорош. Думаю, я еще не видел за всю свою жизнь такого красивого мужчины. И если физиогномика подлинно наука, то душа его так же безупречна, как красива его внешность.

— Ну, — проговорил я, обращаясь к Тьюте, — мы фактически одни. Расскажи мне все, чтобы я смог разобраться в происходящем.

И тогда моя дочь, заставив меня сесть, опустилась подле меня на колени и рассказала мне от начала до конца чудесную историю, настолько чудесную, что я никогда ни о чем подобном не слышал и не читал. Кое-что я узнал из последних писем архиепископа Палеолога, но о многом не подозревал. Далеко на западе, за Атлантическим океаном, и на самых отдаленных границах восточных морей я был взволнован до глубины души героической преданностью и стойкостью моей дочери, которая ради своего народа решилась на чудовищное испытание — на пребывание в крипте; я скорбел вместе с моим народом, когда разнеслась молва о смерти моей дочери, хотя весть эту, мудро и милосердно, скрывали от меня, сколько могли; до меня донеслись слухи сверхъестественного свойства, имевшие давнюю традицию у народа; но ни слова, ни намека не было в получаемых мною письмах о мужчине, вошедшем в жизнь моей дочери, а тем более обо всем том, что последовало за их встречей. Я также ничего не знал о ее похищении и о ее спасении трижды достойным называться героем Рупертом. Ничего удивительного, что я высоко оценил этого человека, пусть впервые разглядел его, когда он прямо на моих глазах рухнул, сморенный сном. Он был достоин восхищения. Даже наши горцы уступали ему в выносливости. По ходу рассказа дочери я узнал о том, как она, изнуренная долгим одиночеством в гробнице, однажды пробудилась и обнаружила, что крипта затоплена приливом, и тогда ей пришлось искать убежище и тепло в ином месте; она рассказала мне и о том, что ночью прокралась в замок и нашла там чужого мужчину.