Иван Курчавов - Цветы и железо

Старик был взволнован, но не тем, что предложение Огнева напугало его, нет, оно, наоборот, открывало перед ним перспективу борьбы, деятельности. Тревожило другое…

— Значит, подпольный комитет выбрал меня? — спросил он, заметно волнуясь.

— Да.

— Среди сотен других?

— Да, Петрович! — в тон ему отвечал Огнев.

Калачников протянул через стол морщинистую руку с отчетливо прочерченными синими венами и крепко сжал тонкие, успевшие загрубеть пальцы Огнева.

— Большое спасибо, что по такому делу пришли именно ко мне, — только и проговорил он.

«Выдержать, ни одним движением не выдать себя!» — думал Калачников, приближаясь к зданию военной комендатуры, куда его сегодня пригласил обер-лейтенант Хельман. Порекомендовал Петру Петровичу поступить на службу к немцам Огнев. Это успокаивало. Его пригласил на работу военный комендант Шелонска — тоже хорошо. А как вести разговор с Хельманом, чтобы ложной интонацией и выражением глаз не выдать себя? Глаза что экран — они передают то, что показывает в эту минуту сердце. А на сердце лютая ненависть к врагу. Но глаза должны быть ласковыми, словно Калачников видит не палачей, а самых добрых друзей.

Настоящие друзья, не знающие об этой игре, отвернутся от Петра Петровича. А многие ли будут знать правду? Огнев да еще два-три особо доверенных лица. Остальные окружат его презрением, и даже двойным презрением: в городе стар и мал знал Калачникова как очень и очень порядочного человека. Если к оккупантам пошел «бывший» человек Муркин или какой-то уголовник, люди покачают головой и скажут: а чего еще можно ждать от такого! А тут сам Калачников. Какой же он, оказывается, подлец!.. И ни слова нельзя сказать людям в свое оправдание, намекнуть на то, что это совершается в интересах большого дела. Его будут презирать, и тех, кто будет это делать, он должен любить, и, чем большая ненависть будет к нему, тем большее уважение должен питать к таким людям Калачников.

Трудная служба, трудная жизнь!..

— Куда же это вы, Петр Петрович?

Он оглянулся. Седой сутуловатый мужчина смотрел на него сочувственно, словно догадываясь, куда и зачем шел Калачников. Петр Петрович знал этого человека много лет. Он был хорошим садовником, но не оригинатором: в его саду росли обычные, «традиционные» яблони и груши, какие высаживали в России наверняка и сто — двести лет назад. На риск он никогда не шел, довольствовался тем, что было, но Петра Петровича уважал…

— Комендант вызывает, — ответил Калачников и пожал плечами.

— И вас? Никого не минуют! Изверги! — в голосе садовода послышалось сочувствие. — Вас-то за что?

— Пока не знаю.

— Хотя бы хорошо кончилось.

— Спасибо.

«Через некоторое время все изменится, — распрощавшись, думал Калачников. — По-другому начнут смотреть, плевать будут вслед!..»

Он постоял на мосту. Речка несла мутные воды, крутя в бешеном водовороте широкие белые щепки. Освобождаясь от водяной петли, они неслись стремительно вперед. На миг Калачников подумал: «Вот и я, как щепка, закрутит меня водоворот событий, а когда освободит — кто знает?»

Как небрежно смонтированные кадры киноленты, мелькнула в сознании собственная жизнь: сын небогатого мещанина Петр Калачников учится в далеком немецком городе… Первые нелегальные книги под подушкой, доносы и грозный окрик начальства: не сметь читать недозволенное… Работа у помещика, робкие попытки селекции и запрет воинствующего мракобеса хозяина: богохульства в природе не потерплю… Увольнение с работы, которое привело к разочарованию в жизни… Революция, а после нее труд — творческий и радостный… Война… Все, о чем мечталось, нарушено… «Работы будет много, Петрович, я верю вам, как самому себе», — сказал на прощание Огнев.

У двухэтажного здания комендатуры Калачникова остановил караульный, уже пожилой солдат с темно-рыжими волосами. Он наставил автомат в грудь садоводу и так держал несколько секунд, словно ему доставляло удовольствие видеть людской страх. К недоумению караульного, старик стал в горделивую позу и произнес повелительным тоном по-немецки:

— Прошу доложить господину коменданту: прибыл профессор Калачников. Господин обер-лейтенант приглашал меня на десять часов. Через две минуты — десять…

Калачников подчеркнул слово «приглашал», и это, вероятно, возымело свое действие. Караульный, подняв брови, передернул плечами и удалился. Вернулся через минуту, пристальным взглядом осмотрел Калачникова с ног до головы и глухо сказал:

— Проходи!

Петр Петрович не спеша поднялся по крутой деревянной лестнице и остановился у двери; на медной дощечке неуклюжими буквами выцарапано по-русски:

Военный комендант г. Шелонска

Обер-лейтенант фон Хельман

Хельман сидел в высоком кожаном кресле. Коричневая добротная кожа местами вытерлась и побелела, деревянное основание кресла казалось отлитым из металла. «Графа Строганова, из краеведческого музея», — мелькнула догадка. Треть стола занимал письменный прибор, составленный искусным крепостным мастером из тридцати пород местных деревьев, на стене висело старинное оружие, — все это раньше находилось в музее и вот, оказывается, перекочевало сюда…

— Знакомое? — спросил Хельман, поймав взгляд Калачникова.

— Знакомое или похожее. — Калачников улыбнулся. Он обрадовался: нашелся что ответить, при этом остался спокойным.

— Знакомое. Садитесь! — пригласил Хельман. Он испытующе смотрел на Калачникова. — Говорят, что в этом кресле лет полтораста назад сидел граф Строганов?

— Да, если не ошибаюсь, это кресло когда-то принадлежало графу Строганову, — ответил Петр Петрович. Словно невзначай, продолжил: — До войны, знаете ли, захожу в музей, смотрю, в этом самом кресле сидит уборщица и чулок вяжет. — Покачал головой, сделал вид, что возмущен. — Порядка не было: на графское кресло могла усесться любая чернорабочая!

— Да! — недовольно бросил комендант и обернулся, взглянул на спинку кресла. Он поморщился, как будто только сейчас заметил дефекты.

«Вот-вот», — подумал Калачников. Конечно, историю с уборщицей он сочинил тут же, но пусть у фона Хельмана будет испорчено настроение: ведь он сидел не после графа, а после самой обыкновенной работницы!

Петр Петрович только сейчас увидел в темном углу портрет Гитлера — какое поразительное сходство с сатирическим изображением! «А ведь художник изо всех сил старался! Да такого урода самый лучший художник не сделал бы приятным человеком, — брезгливо подумал Калачников. И он тотчас осудил себя: — Что же я делаю, на моем лице все прочесть можно — и презрение, и ненависть, завалю я так все дело!..» Он показал рукой на другой портрет, стоявший боком на желтом несгораемом шкафу, и вкрадчиво спросил: