Иван Курчавов - Цветы и железо

— Звон привлек, отец Василий!

— И меня от обеда оторвал. Слышать стал плохо. Но разобрал: не то!

— А кто пономарь?

— Да один парень напросился. Музыкальный слух, говорит, имею! Заметный такой парень: правое ухо порвано.

— Тогда понятно, почему церковные колокола начинают вызванивать что-то несуразное! Посидимте, отец Василий.

Парень с порванным ухом действительно слыл оригиналом: мог играть на гармошке и гитаре, мандолине и балалайке, а не было музыкального инструмента — брал расческу, травинку, пуговицу, петушков с клена, стручок дикого гороха — все, что попадет под руку, и начинал наигрывать, устраивая своеобразный концерт по заявкам. А когда был пьян (а таким он бывал часто), в угоду пьяным мужикам пел такое, что девушки, заткнув уши, разбегались. Похоже, что и сегодня он был выпивши…

— Сквернослов и охальник! — рассердился отец Василий, услышав рассказ Петра Петровича. — Сию минуту поднимусь и скажу, чтобы прекратил!

— Посидите, отец Василий. А потом в два голоса крикнем. И лезть не надо. Далеко были?

— Далеко. В Белоруссии.

— Трудно было?

— Трудно.

— Обижаетесь?

— Бог не велел обиду и злобу в сердце носить. Грешный я человек, хотя и духовного звания… — Он вяло махнул рукой. — Дня через три храм святить буду. Не заглянете?

— Вечный спор материализма с идеализмом, — уклончиво ответил Калачников.

— Насильно не зову. И спорить больше с вами не буду, Петр Петрович. С душой своей вот спорить буду, с совестью. Большевики бога не признают, меня они обидели. Это правда… — Он скорбно покачал головой. — Сущая правда… А теперь еще хуже — новые хозяева от меня требуют под страхом смертной казни, чтобы я молил за Адольфа Гитлера и его христолюбивое воинство. Приказ коменданта Хельмана…

Пономарь настроился на полюбившуюся мелодию и теперь безошибочно отзванивал ее на всех колоколах. Отец Василий засуетился, сунул Калачникову на прощание холодную руку с пожелтевшими от курения пальцами и засеменил к притвору, в котором была лестница на колокольню.

— Вас жду, Петр Петрович, — сказал поджидавший у крыльца Муркин. — Добрый день Отца Василия навещали?

— Да, — ответил Калачников и сразу подумал о том, что́ могло занести к нему городского голову: своим вниманием тот в последнее время не баловал. — Прошу, прошу в дом, начальству всегда готов оказать почтение!

— Будем считать себя равными, — примирительно сказал Муркин.

«Злить я его не буду, — решил Калачников. — Зачем лишние подозрения?»

Муркин медленно разделся и сел к столу. Он был в хромовых сапогах, бриджах, в черном пиджаке; на белой, слежавшейся, в желтых пятнах рубашке неестественно празднично прилепилась «бабочка», которую в Шелонске не носили с дореволюционных лет.

— Обижаете вы меня, Петр Петрович, — сказал Муркин, пригладив намасленные волосы.

— Чем? — спросил Калачников, усаживаясь за стол напротив городского головы.

— Замечаю, что вы на меня волком смотрите. Может, обиделись, что я не совсем правильно вел себя, когда мы заходили сюда с господином комендантом.

— Я уже и забыл, что тогда было! — добродушно проговорил Калачников.

— Нам, русским, надо стоять друг за друга. Жизнь-то у нас тяжелая, Петр Петрович. Немцы нам не доверяют и нас не любят, откровенно скажу вам, не боюсь что пойдете и донесете.

— Не в моем характере, — заметил Калачников.

— Знаю!.. И соотечественники наши готовы нас стереть в порошок. — Маленькие, заплывшие глазки Муркина замигали часто-часто. — Нас так мало!.. И если мы еще враждовать будем, что тогда?

— А мы и не ссоримся, — возразил Петр Петрович.

Но Муркин только покачал головой:

— Ссоримся, еще как ссоримся! Что нам делить с начальником полиции? А если какой у меня промах, он уже у коменданта. Поносит на чем свет стоит.

— Ни к чему… — начал Калачников.

— Совершенно верно, Петр Петрович! Нам защищать друг друга нужно. Вот и вы… Даже здороваться перестали. А я вам плохого не хочу. Я ведь не пошел и не сказал Хельману, в какой чести вы были у Огнева и вообще у коммунистов. Я подчеркнул тогда другое: что вы обожаете германскую культуру и учились в Германии, что вы человек беспартийный и вам не доверяли большевики.

«И угрожает, и умасливает, — подумал Калачников. — Наверное, все время на сердце кошки скребут. Политикой решил заниматься! Сидел бы дома и занимался мелкой торговлей, а то — городской голова!»

— Я вам всегда буду признателен, — сказал Калачников. — Без вашей рекомендации бог знает что со мной было бы!

— Всякое могло быть, — согласился Муркин. — Всякое. — Он полез в карман, достал лист бумаги, протянул его собеседнику. — Каждый день угроза. А за что?

В письме, написанном детским почерком, было несколько слов:

«Муркин, вот что тебя ждет в будущем!»

Внизу рисунок, каким предупреждают об опасности на столбах высоковольтных линий.

— Неприятное послание! — подтвердил Калачников, возвращая письмо.

— Говорят, я добровольно пошел к немцам. Пошел! Мне ли, сыну действительного статского советника, торговать пивом на площади?! А я торговал. Но я всегда думал, как много я потерял с победой революции. У нас было чудное имение, Петр Петрович!.. Как сейчас, помню: красивая липовая аллея, господский дом на берегу озера. А в озере, знаете ли, такие карпы, боже ты мой! А какие были рысаки!

— Коху вернули имение…

Городской голова безнадежно махнул рукой:

— Заикнулся я тут Хельману. А он посмеялся. Не скрою: я и на должность городского головы пошел с этой целью. Послужу, думал, — они отблагодарят!.. — Он вздохнул и закрыл маленькие глазки. — Хельман сказал, что русские не способны налаживать хозяйство, что и в прежних имениях русских помещиков порядок был тогда, когда там управляющими были немцы.

— Печально, — стараясь быть искренним, посочувствовал Калачников.

— Да, — согласился Муркин.

«Как цепко хватает человека собственность! — с осуждением подумал Петр Петрович. — Двадцать четыре года жил Муркин при Советской власти, а во сне видел свое имение. И ничего его не радовало. Добровольно пошел на службу к врагу, чтобы вернуть потерянное. А теперь терзается, что надежды рухнули…»

— Попросите у Хельмана Волошки, — с тайным умыслом столкнуть коменданта и городского голову посоветовал Калачников. — Хорошее имение.

— Комендант сам туда метит, — ответил Муркин. — Да и не нужно мне чужое, Петр Петрович. Наверное, кто-то из Строгановых еще остался в живых. Может быть, в свои Волошки просится.

— Вот церковь открывают, — сказал Петр Петрович, чтобы перевести разговор на другую тему и побольше узнать о настроениях городского головы.

— По моей рекомендации. А у народа разве заслужишь благодарность? «Муркин — предатель, такой-сякой-переэтакий!» Я даже программу попросил объявить, какой Россия теперь будет. А на меня Мизель так накричал, будто перед ним не Муркин, а какой-то большевик.