Юрий Карчевский - Схватка с чудовищами

Когда дочери исполнилось два годика, Лида позвонила ему.

— Я уезжаю в Германию. Могу отдать тебе ребенка, — четко произнесла она, будто речь шла о гуттаперчивой кукле, а не о девочке. — Ты же хотел этого.

— Согласен взять, — с готовностью ответил Антон. — Скажи, когда я могу приехать за дочкой.

— Но только одно условие, — послышалось в ответ.

— Говори, я слушаю.

— Я передаю тебе ребенка, ты отдаешь мне свою квартиру.

— Повтори, что ты сказала, — потребовал Антон, думая, что ослышался.

— Очень просто: я тебе вручаю нашу дочь, ты мне — заявление в ЖЭК об отказе от своей квартиры и переводе ее на мое имя. Непонятно?

— Что-то не возьму в толк. Так разве может быть?

— Понимаешь, уезжая в Германию, я должна иметь в кармане лицевой счет и броню на площадь, как гарантию того, что, когда мы с Василием возвратимся в Союз, в Москву, у нас с ним будет где жить.

— Это же торг! — Антона коробило то, что предлагала Лида. — И потом, зачем валить все в одну кучу. Дочурку я возьму и воспитаю. Что же касается жилья с твоим бездомным благоверным, то это — ваша с ним забота.

— Я все сказала. Иначе отдам Веронику в приют!

В ту январскую ночь Антон глаз не сомкнул, все думал, как устроит свою дальнейшую жизнь вдвоем. Конечно, поможет мама, сестра, переживающие за него и за дочурку, выручат ясли.

Проходя вдоль поезда Москва — Берлин, впереди он увидел одиноко стоящую женщину с ребенком на руках и узелком. Это была Лида, безвкусно одетая и чуть взволнованная. Заметив его, она фальшиво улыбнулась.

После всего случившегося Антону была неприятна эта женщина, но зла на нее он не держал. Поражался лишь, до чего может довести алчность. Поздоровался из приличия, не глядя на нее.

Вероника расплакалась.

— Последний год она жила у бабули. Ну та и набаловала девчонку. Сладу нет с ней. От меня совсем отвыкла, не признает и все. Еле довезла. Чуть что — в рев пускается, колотит мамулечку ручонками по лицу, — жаловалась Лида Антону, не испытывая при этом ни неловкости, ни угрызений совести. — Я ее и лаской, и шлепков надаю, а она ну никак не унимается. — Перевела взгляд с Антона на Веронику. — Да, про тебя говорю. Пусть папулечка знает, какая ты нехорошая. Не мне одной мучиться с тобой на этом свете. Кроха, а тоже мне, с характером! Будто понимает что. Вся в папулю, понятливая. Моего в тебе, разве что носишко курносый.

Антон хорошо знал бабулю — мать Лиды, пожилую болезненную женщину. Не раз заезжал к ней в Валентиновку, повидать дочурку, побыть вдвоем, погулять с ней. Поездки эти давались ему нелегко: не мог равнодушно смотреть, как всеми заброшенная, чумазая, необласканная, нелюдимая девочка ползала по грязному полу, жадно вцепившись в корку черного хлеба. Каждый раз он привозил продукты.

Со слезами на глазах подслеповатая бабуля говорила, что ее непутевая дочь уморит ребенка голодом, так как алименты расходует на себя, да и не занимается с дочкой, как мать. Не разговаривай, так немой станет. А она слишком больна, да и заработок невелик, чтобы взять на себя заботу о внучке.

Поезд должен был вот-вот тронуться. Говорить с Лидой было не о чем, да и ни к чему. И так все ясно. Он молча принял девочку на руки, и она сразу затихла, успокоилась. Вытер носовым платком слезки, сползавшие по ее щекам. Прижал к себе. Сердце его колотилось от одной только мысли, что отныне и навсегда дочь будет с ним, и мучения ее на этом кончатся. Но можно ли верить Лиде, ее слову, ее подписи?

— А это — бельишко, — подавая узелок, сказала Лида. — Рубашонка с трусиками да платьице ситцевое. Бабуля сшила на прощание из своей старой блузки.

Проводник пригласил пассажиров занять места в вагоне.

— Прощайте, Антон Владимирович, не поминайте лихом! А для дочки пришлю куклу! — прокричала Лида из тамбура и помахала рукой. На лице ее была неподдельная радость от того, что избавилась от ставшей помехой в ее жизни дочери.

И все же Антон пожелал ей счастливого пути.

В метро вспоминал детали. Мать даже не поцеловала ребенка, расставаясь с ним, быть может, навсегда. Вероника сидела на коленях отца и все смотрела, смотрела на него пытливым взглядом. Потом положила головку ему на грудь и заснула. Антон почувствовал, как она вздрагивает во сне, нервно теребит пуговицу на его пальто. Попытался посадить ее поудобнее, но Вероника открыла глазенки. Они были тусклыми и по-взрослому задумчивыми, будто говорили: несчастье иметь нелюбящую мать.

— Проживем, — сказал Антон. — Буду тебе папой-мамой.

Он приподнял Вероню над собой. Его лицо светилось. Поцеловал ее в щечку. Она обняла его своими крохотными ручонками. Казалось, понимала, что сегодня свершилось нечто поворотное в ее судьбе.

Да и в жизни Антона — тоже. Предстояло вывести дочурку из состояния одичания и запущенности, создать условия для ее нормального развития. Но как это сделать, если он всего лишь мужчина и материнскими качествами природа его не наделила? Да и рабочий день продолжается чаще всего с утра и до утра.

Антон еще раз подумал о Лиде, которая хотела видеть его разведчиком, чтобы ездить за границу. Подвернулся другой мужчина, и она с легкостью оставила семью, чтобы осуществить свою давнюю мечту. Как это у поэта: «…Я все прощу — упреки, подозрения…» Антон не мог простить подлости, предательства. Лида предала и дочь, и его. Любовь предала! Этого ей показалось мало, и тогда она лишила его жилья. Ловкая женщина! Но вряд ли сложится ее дальнейшая жизнь. Изменив двоим, она непременно предаст и третьего, и пятого. Он вырвал ее из своего сердца, заставил себя забыть о ней и никогда больше не вспоминал.

И лишь как-то однажды ему подумалось: любовь дана свыше, и человек не вправе покушаться на нее. Бросив ребенка ради квартиры и мишуры, Лида разрушила свою любовь к нему, как и любовь дочери к ней. И где-то в глубине сознания Вероники это отложится навсегда, как разрушительное зло. Как скажется это на дальнейшей ее жизни, на ее детях и внуках? Предательство любви, как тяжелая болезнь, передается по наследству, и этим может страдать не одно поколение потомков. Неспроста предательство любви ради материальных благ богословы называют одним из тягчайших смертных грехов.

На первом же допросе в Молодечненском управлении НКГБ Баронесса отказалась от дачи показаний, назвала лишь свою фамилию — Альбина Тишауэр и потребовала доложить о ней в Москву.

— Вы что же, немка? — посмотрел на нее с недоумением следователь Сазонов.

— Я — гражданка Германии.

— Почему в таком случае в Москву, а не в Берлин?

— Мне не хотелось бы терять время на объяснения, гражданин следователь, — деликатно ушла от ответа Альбина.

— Вы в плену. И мне решать, как поступить с вами, Тишауэр! — повысил голос Сазонов.