Юрий Карчевский - Схватка с чудовищами

— В таком случае я настаиваю! — твердо сказала женщина.

— Интересно, как бы поступили в гестапо или в абвере, если бы пленная русская потребовала доложить о ней аж самому фюреру?

— Вы вынуждаете меня на откровенность. Мне необходимо передать важные сведения Верховной Ставке СССР. За отказ предоставить мне эту возможность вам придется отвечать перед военным трибуналом. Я ваши порядки знаю и не советую медлить.

— Пугаете?

— Я — немецкая пацифистка. Это вам о чем-нибудь говорит?

— Теперь вы все кричите: «Гитлер капут!» — не поняв значения этого слова, сказал следователь. — Но если настаиваете, я свяжусь с Москвой. Правда, не уверен, поймут ли вас там. Не случалось как-то еще такого, чтобы побежденный диктовал свою волю победителям.

— И все-таки я настаиваю! Речь идет о безопасности вашего государства, несмотря на окончание войны.

Вскоре пришел приказ из Москвы направить Тишауэр в столицу, в распоряжение Ставки. Теряясь в догадках, следователь лично доставил ее на военный аэродром, усадил в трофейный «Юнкере». Согласно заведенному порядку Тишауэр ждал в лучшем случае лагерь для военнопленных, и он упек бы эту тварь в один из них, но приказ есть приказ. Его следует выполнять. Передал «пацифистку» командиру самолета под его личную опеку и ответственность. Из приличия пожелал фрейлейн мягкой посадки. Сообщил в Москву о ее вылете.

Самолетом этого типа Баронесса и раньше летала по заданию гестапо из Берлина в Рим, в Осло. Но этот был оборудован для переброски на восток десантников и поэтому непривычен, некомфортабелен. Полет — всегда риск, она же впервые за эти годы почувствовала себя в безопасности. Не замечала ни рева моторов, ни тряски и болтанки, когда самолет преодолевал воздушные ямы или пробивался сквозь мощные скопления грозовых облаков. Не так уж часто, но все же показывались в них просветы. И тогда, прильнув к иллюминатору, она пыталась разглядеть, как выглядит родная земля. Встречала же безлюдные пепелища на месте деревень и безжизненные руины, где совсем недавно стояли города. Это вызывало гнетущие чувства, тяжелые мысли. «Как же изранена моя земля, как же бедствуют и страдают когда-то полные сил люди!» — размышляла она.

И тогда она старалась понять и осмыслить свое место в войне, поведение в последние недели и месяцы. Побег из Постав — естественная реакция. Но вот банда Краковского? Были возможности побега и оттуда. Чем бы кончилось? Жестокая расправа, ужасная смерть. И тогда не летела бы сейчас в Москву к любимому своему, к маме. Да ведь и отчитаться необходимо…

Посадив машину на военном подмосковном аэродроме, пилот помог Альбине сойти по трапу. Почувствовав под ногами родную землю, Альбина сделала шаг по ней и остановилась. Наступила разрядка нервного и психического напряжения, в котором она пребывала столько лет на чужбине, в фашистском логове. По щекам ручьем потекли слезы. Это были слезы радости. «Неужели Москва?» — не верилось ей.

О том, что ей необходимо передать Советскому Главнокомандованию нечто важное, Баронесса, конечно, сочинила. Не могла же она сказать следователю, что ей срочно надо связаться с Центром, со своей разведслужбой. Это означало бы раскрыть себя, на что она пойти не имела права даже у себя дома.

К самолету подъехала черная «эмка». Из нее вышел майор, который все эти годы поддерживал с нею связь по радио и даже встречался с ней в третьей стране, в Швейцарии, куда она выезжала под предлогом оформления наследства, либо почтить память родителей. Он поблагодарил за то, что она вместе со своей напарницей Раисой сделала для Родины, восхищался ее стойкостью, смелостью, мужеством.

Но были и слезы. Теперь уже горькие, и рыдала она дома, в подушку, чтобы не разбудить, не нарушить покой домочадцев.

Принимавший ее на конспиративной квартире полковник тоже благодарил, но и выразил недоумение в связи с провалом.

— Надо же, в завершающий момент войны Центр не получал важной информации! В результате командование лишилось своих глаз и ушей, а значит, принимались опрометчивые решения, напрасно лилась кровь на фронте.

— Это что, упрек или недоверие ко мне? — спросила она.

— Понимайте, как хотите, — неопределенно ответил службист.

— Как-то нелогично обвинять разведчика в том, что руководством принимались неверные решения.

— В ближайшие дни представьте на мое имя подробный отчет о проделанном за эти годы, о причинах провала. Особо укажите о своих контактах в германских элитных кругах. Выделите из них перспективные для нас в плане их возможной вербовки.

Когда она представила отчет, полковник, бегло просмотрев исписанные ею листы бумаги, и отложив их в сторону, сказал:

— Разберемся с вами. — Вскинул брови, посмотрел недобро. — А сейчас меня интересует, почему вы, вместо того чтобы продолжать радиосеансы из другой точки Постав, предпочли уйти в банду гитлеровского карателя Краковского?

— Вы неверно информированы, — решительно произнесла разведчица. — Мне угрожала расправа со стороны Службы безопасности. Оставаться в этом районном городке, где меня все знали в лицо, я не могла. Я оказалась вынужденной бежать из Постав и укрылась в лесу. Да, мне не повезло: там напоролась на бандита…

— Ну, а из банды почему не бежали?

— Бежать из банды… — усмехнулась Альбина. — Вы не представляете себе, что значит женщине оказаться в среде головорезов!

— Спокойно, Волкова. Я же сказал, во всем разберемся. Это важно и потому, что мне предстоит не только дать оценку вашей работе во вражеском тылу, но и решить вопрос о дальнейшем использовании вас в разведке.

Прошло несколько недель. К дому Антона Валя подходила, как к чему-то родному. Она не раз ходила по этой уютной Большой Андроньевской улице прежде. В школу, в университет, в театр, на каток. Сейчас же на ней отметины войны — дом напротив пострадал от пожара, видимо, вызванного зажигательной бомбой, другой взлетел на воздух от фугасной бомбы.

Но вот затрепетало сердце. Чем ближе к подъезду дома, в котором жил Буслаев, тем сильнее билось оно. «Сегодня воскресенье. У себя ли Антоша? Как встретит меня? Да и жив ли он? А вдруг… Я этого не переживу…» И нетерпение, и радость предстоящей встречи, и опасение — все перемешалось у нее в груди. Переступила порог, как тогда, много лет тому назад, но с куда большим волнением, чем в юности.

— Здравствуй, Антоша!

— Ты… — Антон не верил своим глазам.

— Я. — Валя хотела броситься ему на шею, но удержалась.

— Здравствуй.

— Ты не рад моему приходу?

— Да нет… Я вспоминал тебя. Не верилось, что тебя нет в живых.

— Разве ты не узнал меня на лесном болоте, когда арестовывал?

— Значит, это была ты. Я решил, что обознался. Не мог представить себе, что можешь изменить Родине.