Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

— Это кто как, — сказал Олейников. — Тесно в доме-то, не повернешься. Всю душу тоской выполощет. А на улице — дурной дух из тебя вон, и ноги носят без усталости, и вообще хорошо. Простор… — договорил он задумчиво.

— Весна — она надежду дает, — продолжил разговор Завьялов.

— Верно, — согласился Олейников. — Весна на душу теплом ложится, барахло из тебя вытряхивает.

Помолчали. Говорить вроде больше было не о чем. Завьялов все порывался завести нужный ему разговор, раз даже рот открыл, примериваясь к первому подходящему слову, но так и не произнес его — побоялся раньше времени насторожить парня.

Поднялся, расправил складки одежды.

— Ну, Петр, ты тут дыши, а я в казарму пойду, что-то замерз немного.

Шел и знал: Олейников глядит ему вслед — спиной чувствовал взгляд. «Плохо, если догадался, какой у меня к нему разговор», — подумал Завьялов, входя в дежурку. Принял, как положено, рапорт об обстановке на границе, затем направился в ленинскую комнату. Потоптался там, бесцельно глядя на стены уголка боевой славы, когда-то оборудованного им и Мишей Пресняком, полистал тяжелые подарочные альбомы.

«Пора бы Лагунцову и встать», — взглянув на часы, прикинул Завьялов и вышел. Из кухни по коридору дразняще тянуло запахом жаркого — Завьялов пожалел, что утром пожевал холодной рыбы. Прошел коридором до канцелярии, негромко постучал.

— Да, кто там? — тотчас раздалось в ответ.

Лагунцов уже был побрит, свеж, словно отдыхал всю ночь.

— А, это ты, замполит? — встретил его вопросом. — Что нового?

— Все то же. Ты отдежурил ночь, я — с утра прогулялся, а по коридору тянет запахом жаркого, — беззаботно проговорил замполит, и Лагунцов оценил эту фразу, сказанную без усилий, обычно выталкивающих такой «бодрячок». Улыбнулся:

— Есть хочешь?

— Немного. Не раздразнило бы — не почувствовал.

— Понятно, — сказал Лагунцов.

— Ничего тебе не понятно, — внезапно сменил тон Завьялов. — Сейчас в беседке с Олейниковым поговорил… Нет-нет, не удивляйся — о погоде говорили, о весне. Вот и раздразнило…

— Что, сразу хотел кинуться в бой?

— А почему бы и нет? Случай хотя и особый, но не ах какой сложный… Кажется, с утра Олейникову в наряд?

Лагунцов склонился над столом, придвинул к себе расписанный на сутки наряд, провел сверху вниз пальцем до буквы «О». Подтвердил:

— На правый фланг. После завтрака. Думаешь…

— Неплохо бы, — на полуфразе подхватил замполит предложение начальника заставы. — Здесь откладывать ни к чему.

— Кто с ним пойдет?

— Ты, — твердо ответил Завьялов. — Знаешь сам, почему.

— Хорошо, — сразу согласился Лагунцов. — Останешься на заставе за меня. И давай-ка прикинем, когда точно наряд выходит к линейке? Мысль одна есть, надо подсчитать кое-что…

Вдвоем они склонились над бумагой, называя, как школьники, цифры вслух, высчитывая время выхода наряда к дозорке и путь до телефонной розетки напротив ивового дерева. Но вот разобрались с подсчетами, облегченно вздохнули.

— Обязательно будь в эту минуту в дежурке, — предупредил Лагунцов. — И шли вызов…

— Есть! — коротко ответил Завьялов. И добавил, сияя глазами: — Ни пуха ни пера!

— К черту!..

Легкий ветерок пошевеливал метелки камышей, сухо скрипел пергаментными от попадавшего на них света листьями. Солнце играло на поверхности воды, блестевшей в длинных щелях между досок, отчего настил, проложенный через топь, был похож на гитарный гриф с натянутыми струнами.

Олейников мягко ступал по лагам в пяти метрах впереди капитана — так распорядился Лагунцов. Автомат тесно прижат к бедру; белеет, едва выглядывая из-под изумрудно-зеленой фуражки, ровная скобочка волос на затылке. Олейников смотрит прямо перед собой.

Справа тянулся верещатник, вечнозеленые заросли вереска. Олейников, слегка повернув голову, прислушался, но вокруг было тихо, даже хворый лебедь, заметно идущий на поправку, не хлопал призывно крыльями, наверно, спал.

Посуху шли более свободно, как всегда ходят по надежной твердой земле. Пока не вышли к дозорке, можно было негромко разговаривать, но оба молчали: Олейников — чувствуя неловкость в присутствии капитана, капитан — еще и потому, что знал: главный разговор впереди.

Узкая, в три ступени, дозорка выбежала под ноги. За нею уходили вдаль гладкие, кое-где просевшие за зиму валики контрольно-следовой полосы — почти без снега, как всегда. Миновав калитку, тронулись вдоль фланга, по-прежнему сохраняя расстояние в пять шагов между собой. Головы обращены в сторону КСП — это становится профессиональным от бесчисленных выходов на границу и остается потом надолго.

Лагунцов внимательно вглядывался в ориентиры. Знал свой участок почти наизусть, а все равно вглядывался: не пропустить бы условного места. Вот и низко склонившаяся в сторону контрольно-следовой полосы пышная ива, о которой докладывал капитану Новоселов. Напротив нее Олейников уже трижды останавливался и трижды не мог перебороть себя. Капитан, пока не дошли до ивы, молчал.

Но вот на какие-то доли миллиметра, совсем незаметно шаг Олейникова стал короче — капитан, двигаясь размеренно, в одном темпе, как положено идти по дозорке, увидел приблизившийся затылок Олейникова, даже разглядел приставшие к мушке автомата пылинки, особенно заметные на темной стали при солнце.

Всё. Похоже, кризис вновь наступил, связав Олейникова по рукам и ногам. Солдат стоял, потупясь, низко опустив голову, и было видно, как у него нервно вздрагивало плечо, на котором висел автомат, билась тонкая жилка на шее.

Лагунцов взглянул на часы — до установленного с Завьяловым срока оставалось всего полминуты. За это время не успеешь и пуговицы застегнуть. Но за эти же полминуты, минуту, в конце концов полчаса, он должен помочь Олейникову переломить себя. Какие бы картины, навеянные воспоминаниями памятной ночи, ни проносились сейчас перед глазами солдата — он сам, с помощью капитана, конечно, должен их оборвать, разрушить, как разрушают кошмарный сон.

— Помнишь, Петр, — тихо начал капитан, — мы как-то говорили с тобой о Сергее Лазо? Тогда ты сказал, что выучился читать по книге об этом замечательном человеке, легендарном герое… Я тоже многому у него научился. Недавно вот прочел у него такие слова: «Не каждому дано право ходить по последнему метру родной земли…» Вот он, последний метр. Позади, у нас за спиной, — твой родной Магнитогорск, Кубань, где вырос Завьялов, Сатка, где жил Гена Кислов, Барнаул, в котором осталась одна мама Дремова. Все это — за нами. Все это — надежно защищено, пока у нас с тобой стучит сердце, есть крепкие руки, пока мы твердо стоим на ногах.

Лагунцов не повышал голоса, но чувствовал, что дрожь от собственных слов, которых он ни разу в жизни еще не произносил, колотит его ознобом. Олейников не поднимал головы.